Моё высказывание с упоминанием Парижа у одного человека вызвало недоумение, а у другого — огорчение и несогласие. С тем и другим, вернее, с той и другой я могу объясниться лично, но тема заслуживает хотя бы и беглого, но не узкого, не диалогического освещения. В своём очерке «Две недели в Севастополе», написанном через пять месяцев после Крымской весны 2014 года (где-то в октябре 14-го), я писал, что тогда, в тот год, мои слова о том, что я звоню из Севастополя, у людей в Москве вызывали живую реакцию: у одних — однозначно положительную; у других — подозрительно-негативную.
Там, в очерке, я рассуждал: скажи, что звоню из какой-нибудь среднерусской деревни — почувствовал бы равнодушие. А вот на сообщение, что собеседник находится в Египте, или на острове Кипр — реагируют одобрительно. И я упомянул там ещё, в одном ряду с Египтом и Кипром, Париж. Я выразил свою мысль так: «А уж если бы /сказал/: «Я сейчас в Париже» — куда, даст Бог, больше никогда не поеду (я там был один раз 36 лет назад) — то на Париж отозвались бы с пониманием, сочувственно…»
Ну, если говорить спокойно и сдержанно, то от сумы и от тюрьмы, а уж тем более от Парижа — не зарекайся. И удивлённая, и огорчённая почему-то решили, что я очень не люблю Францию. Одна так и посетовала: «И почему он так Францию не любит?»
Ой, да что вы! Ну нисколечко! Да мне до этой Франции — которой я, прошу заметить, от учёбы во французской спецшколе до научных занятий французской литературой и культурологией, отдал (с перерывами) 40 лет жизни — ну никакого дела нет. И я уверен, что это — взаимно. Францию я люблю даже больше, чем Гольфстрим, пингвинов и Пуническое государство, и тысячи других природных и культурных явлений. Просто оттого, что знаю о ней больше. И ещё я о ней, как и об Англии Томаса Грея, или Германии молодого Гёте — грущу. Потому что её уж нет, она далече. В 1978 году я там видел французов, настоящих. В тот год моя ровесница, двадцатилетняя студентка по имени Сюзанн — мы гуляли компанией по тихому нормандскому городку Лизьё — нам рассказывала по какому-то поводу: «Oh! Ma grande-mère est très catholique. Voilà, celle-ci — est une véritable française!» То есть, дословно: «Моя бабушка очень католична. Вот она-то как раз — настоящая француженка!».
Тема старая. Монолог Чацкого в финале III действия «Горя от ума». Чацкий объясняет Софии причину своего крайнего огорчения: дело в том, что некий французик из Бордо не увидел никакой разницы между высшим обществом в России и провинцией в своём отечестве. Ему очень приятно: «Такой же толк у дам, такие же наряды… Он рад, но мы не рады. Умолк. И тут со всех сторон/ Тоска, и оханье, и стон:/ Ах! Франция! Нет в мире лучше края! / — Решили две княжны, сестрицы, повторяя/ Урок, который им из детства натвержен./ Куда деваться от княжен!/ — Я одаль воссылал желанья/ Смиренные, однако вслух,/ Чтоб истребил Господь нечистый этот дух/ Пустого, рабского, слепого подражанья…»
Я не Францию не люблю — дай Бог ей и всей Европе продлиться в истории мира не как территории, а как культуре (бывают же чудеса!) — я наше сервильное, плебейское таянье перед Западом, перед его мнимыми совершенствами — вот что с негодованием переживаю. Ну заменить только в обсуждении пресловутого качества жизни Францию на США или Британию, и сегодня, в наше время получишь те же «ахи» и «охи» старшеклассников какой-нибудь нашей дорогостоящей частной школы, или сотрудников офиса всё там же, в черте старой грибоедовской Москвы: в районе Мясницкой, Сретенки, у Харитонья в переулке. Скажут — не всех. Ну конечно же не всех, иначе нам нечего было бы уже и обсуждать, да и негде.
Познакомился на днях с человеком, у которого брат в чернозёмных краях героически трудится сразу на двух нивах: на родной плодородной земле, и ещё окучивает чиновников. У него своё хозяйство: коровы, птица, кукурузу сеет, пшеницу и овёс.
— Мы с братом сейчас лишь на Бога надеемся!
— Что ж, мудро.
— Умоляем Его, чтобы не допустил снять с нас санкции.
— А что, — спрашиваю я, — есть тревожные сигналы?
— К сожалению, да! Во Франции Национальное собрание прело неделю назад о возможности их отмены. Мол, большой ущерб они терпят от сокращения торгово-экономического оборота. Господи, может у наших наверху хватит мужества и дальновидной заботы о своей стране, и они поблагодарят французов… Мол, тыры-пыры, мерси, мы без вашей колбасы, то есть свинины, коньяка и прочих дезодорантов. Воронежский или волгоградский мужик, у которого ещё семья большая, что-то никак не вяжется с Сен-Лораном, или там Живанши. У нас иные ароматы. А уж всё остальное у нас и подавно есть.
Разве он не прав? Конечно, всё у нас есть. Да ещё пока, благодаря просторам полей и колокольному звону над ними, здоровое. И мы этим сами можем поделиться. И свидетельств тому, как всегда, множество. Вот три разных россиянина, люди разного рода занятий, и разных поколений, свидетельствуют об этом художественно. Они написали стихи о выборе сердца. Настроения в стихотворениях разные: стиль, музыка… Тема же — общая. Первый из них, Николай Устинов, москвич, но больше деревенский житель, известный художник, иллюстратор многих замечательных книг. Второй, Игорь Клочков (не путать с бардом или актёром), живёт в Питере; он, кажется, в прошлом инженер. Третий, самый молодой из трёх, Лев Усачёв, окончил философский факультет МГУ и учится сейчас на IV курсе Коломенской Духовной семинарии.
Николай Устинов.
Ездил в Париж за получением художественной премии.
Возвращение из Парижа.
Вите Чижикову.
В автобусе просёлочном трясясь,
В дорожную проваливаясь грязь,
Я вспоминал Вандомскую колонну,
Лувр, Тюильри и разную Сорбонну.
Но лишь в окно завижу изоб ряд,
Плотину пруда, старые колодцы —
А чей-то рот, что мелет невпопад,
Мне и светло, и мудро улыбнётся —
Но лишь сойду на тёплую траву,
Пейзаж увижу с церковью кривою,
И лес, и дол, и дом, где я живу, —
Я сердце вдруг попридержу рукою!
Привет тебе, мой дом и сеновал!
Привет тебе, о мебель! о посуда!
Ведь всё, что двадцать лет я рисовал,
Всё вышло и выходит вот отсюда!
Сейчас я каши гречневой сварю,
И закурю, и валенки надену,
На чистый лист бумаги посмотрю,
Подброшу в печь еловое полено,
Потрогаю нагретую трубу,
А ваш Париж видали мы в гробу!
Игорь Клочков.
Из его «Венка восторженных сонетов» — своеобразных стихотворений-ретро. Сонет второй:
II
Какое счастье в Петербурге нашем жить! —
Особенно весной тринадцатого года, —
Хотел бы здесь предел времён я положить…
Ах, как же, господа, балует нас погода!
С чего бы в мае столь расщедрилась природа? —
Дает до срока белой ночи ворожить.
Не сплю ночей, но не могу усторожить
Я всех чудес под светлой чашей небосвода.
Над серым зеркалом спокойных, чистых вод
Весь берег спит в клубах тумана и сирени;
Чуть в сизом сумраке скользят беззвучно тени,
И в полной тишине куда-то всё плывёт.
И город в гладь Невы глядит — не наглядится, —
Ни Вена, ни Париж не могут с ним сравниться.
III.
Ни Вена, ни Париж не могут с ним сравниться, —
Державной статью Петербург наш всех затмил.
Пусть Вена шпилями церквей своих кичится;
Нева не в Вене, — что нам высота стропил?
Высоко Эйфелева башня громоздится,
Но только портит вид, который, впрочем, мил;
У янки вызовет она восторг и пыл,
А нам грешно на Телеграфный Столп молиться.
Ни многолюдьем, ни торговой суетой
Нельзя приобрести столичного обличья;
Нет, свыше городам даруется величье.
Сияет Петербург высокой красотой.
Где дух Империи полнее воплотится?
Не может в мире быть другой такой столицы!
Лев Усачёв.
Родина.
Верю, что вернется к человеку чувство родной земли, возобладает в нем когда-то.
Село будет выполнять свои функциичестно и благородно, как делало это до сих пор.
И будут люди по-другому ценить мир Божий.
Митрополит Киевский и всея Украины Владимир (1935–2014).
1.
Оставим виртуальную реальность,
Мобильного устройства гениальность.
Но не оставим Родину свою,
Такую многодетную семью,
Где папа занят заработком денег,
А мама накрывает всем на стол,
Где старший сын берётся сам за веник,
А дочь за мамин держится подол.
И где нам жить ещё на свете белом?
Где размышлять нам о добре и зле?
Где заниматься нам любимым делом,
Как не на этой на родной земле?
2.
Каштановое золото волос,
Порывы ветра, капель переливы
И пышное цветенье сливы,
И пчёлки, как хозяйки, хлопотливы, —
Всё музыкою в нас отозвалось.
И труд, и творчество, и первый гром,
И молния после удара грома.
Вот мы с тобою под руку идём
К монастырю. Нам хорошо, как дома.
— Обозревая дальние края,
Ступая травянистою дорожкой,
Как чувствуешь ты жизнь, жена моя?
— Я чувствую себя лишь малой крошкой
В сиюминутной шири бытия. —
Ах, панорама города с холма!
Как на ладони Переславль-Залесский —
Дома, церквушки, речка в перелеске
И облаков хоромы-терема,
И озеро в величественном блеске,
Где отразилась Родина сама.
Россия, незапамятная Русь,
В движеньях неуклюжая, как гусь!
Под белою фатой твоих черёмух,
В глазах твоих смородиново-чёрных,
Что затаилось — радость или грусть?
Надежда или боль? Не нам судить.
Мы, кажется, вот-вот друг другу скажем
О самом главном, самом-самом важном,
О чём не принято обычно говорить.
3.
От романтизма к реализму
Вдруг повернула жизнь моя.
На всё глядел я через призму
Поэзии, жена моя,
Ведь мир не сделается лучше
От голой критики его.
Земля овечкою заблудшей
Спасенья ищет своего.
Давай с тобой, с детьми в квартире
И в церкви — Богу Самому
Тепло помолимся о мире
На Украине и в Крыму.
В России жизнь идёт на лад,
В России будет всё в порядке,
Пока морковка и салат,
И огурцы растут на грядке.
И пусть вечернею порой
Мешают комары и мошки,
Но мы лопатой штыковой
Окучим кустики картошки;
Ведро малины наберём,
Наварим на зиму варенье
И холода переживём,
И доживём до воскресенья.
Для оформления материала используется фотография церкви Богоявления в селе Терновое.
Подробнее...