Правкруг.рф

В Благовещенском жили Николай Львович и Ольга Леонидовна Е. Больше всего я любил бывать у них. Они занимали большую комнату в коммунальной квартире. Переступаешь порог этой комнаты с тремя окнами — два окна смотрели в переулок и одно в стену соседнего дома — и попадаешь за границу времени. Не в другое государство, в наше же, но живущее под слоем нынешнего. Входишь в уцелевшую Россию, таинственно продолжающуюся в советской действительности. Этот мир был для меня красивым, неземным, волнующим и высоким.

Чудеса созвучия земного и Небесного постоянно совершаются в жизни каждого человека. Они, как вода живая, мягко окутывают волнами благодатной тишины одиночества, проблескивают в общении от сердца к сердцу, ручейками пробиваются из познания прошлого, струятся в тихой радости созерцания прекрасного… Они рождаются в душе, когда она устремлена к Богу: вопрошает Его о чем-то, или благодарит, или молит… Они — те самые следы на песке из легенды о том, как Господь нес человека на руках, когда у него не было сил идти самому.... Они — Божьи золотые, нерукотворные нити в узоре каждой жизни человеческой… Теплые лучи, соединяющие ее с Небом, с Вечностью, со всем живым…

Есть один прекрасный детский образ: ребёнок ночью в одиночестве, в тишине, вдали от фонарей, на снежной дороге смотрит на звёздное небо. Смотрит как будто впервые, то есть впервые сознательно. О чём он думает? Мне посчастливилось самому испытать подобное. Я был поражён, шокирован, так что помню всё до мельчайших подробностей. Сначала стало как-то жутковато, что-то огромное явилось вдруг. Но оно было добрым. Страх прошёл, появилось изумление, тишина и радость. Я помню, как чётко сформулировал вопрос: Кто всё это сотворил, как такое возможно, каким должен быть Тот, Кто может творить такие чудеса? В общем, ни в сказке сказать, ни пером описать.

Уже не в первый раз приносят в алтарь из церковной лавки записки детей, которые с чистым сердцем, просто и доверчиво, пишут Господу Богу о том, что считают очень важным, требующим быстрого ответа и помощи...

Может быть, в своих повествованиях я слишком много уделяю времени и места описанию вещей, которые меня окружали, среди которых я выросла. Но для меня они даже не вещи, а какие-то образы, связывающие меня с миром детства и юности, с неповторимой порой доверия людям и жизни вообще. Это знаки или сувениры, вызывающие в душе сладкое и одновременно щемящее чувство ностальгии. Я очень люблю всё, чем пользовались мои родители, бабушка и дедушка, прабабушка и прадедушка. От вещей и слов, по их поводу сказанных, будто до сих пор исходит тепло, любовь, уют. Это моё родное гнездо, в котором я выросла и которое мне очень дорого.

Три с лишним года прошло с момента кончины Алексея Петровича, а он по-прежнему рядом. Бывает, приду на службу в выходные, встану рядом со стулом в алтаре, на который он садился, когда уставал, и душу пронзит щемящее чувство тоски по ушедшему человеку, который как будто неярко, как огонёк в лампадке — вот-вот задует ветер — донёс до нас свидетельство целой эпохи. И не этим только, или совсем не этим он был ценен для меня, для многих. Мало ли их накопилось, свидетельств. И важных, и пустых…

Самым любимым подарком для меня были альбом и краски. Всё было какое-то серое и грустное. Я не помню, чтобы кто-нибудь смеялся. Живых цветов никто не дарил, и я их даже не видала. Но однажды у нас на подоконнике появился горшочек с цветком. Это был ирис лилово-сиреневый. Когда я увидала его, у меня захватило дыхание, а мама сказала мне — не дотрагивайся. Мне казалось, что это что-то волшебное, и что внутри сидит Дюймовочка. Когда цветок отцвёл, мама отнесла его на кладбище и посадила его там. До сих пор в нашей ограде растут фиолетово-сиреневые ирисы.

Мы с удовольствием предлагаем читателям воспоминания Ольги Григорьевны. О Москве, об уже незнакомом времени, о, так сказать, нравах и обычаях людей, которым мы приходимся потомками, а они — наши родители в народном плане. Они жили-жили, и нас народили. И вот мы — после них народ. Эти мемуары — не узко семейная хроника. Иначе бы зачем и публиковать? Они о жизни возникающей, расцветающей и умиротворённо завершающейся здесь, на земле. Но не уходящей, а переходящей в то, что у Баратынского красиво и верно названо «несрочной весной». И написаны воспоминания простым и ясным слогом. В них наблюдения, сквозь которые ясна эпоха. А это-то и важно и ценно в них.

Дом совсем пустой — видно, уехали жители в эвакуацию, да так и не вернулись в родные края. Обычная история по тем временам. Дети ходили по гулким комнатам, громко скрипя половицами. — Пошли отсюда, — сказала Алена, — ничего тут нет, давно все вытащили. — Сейчас пойдем, — ответила Пелагея. Вот тут, кажется, что-то есть! — глазастая девочка заметила у самой стены приподнятую половицу. Подергала — половица отошла. Пелагея обнаружила под ней какой-то предмет, завернутый в тряпицу. Развернула — икона. Яркая, красивая. — Ребята, я икону нашла! Пойдемте, на свету разглядим!

Папа был ещё слабым, не выходил на воздух. Ему, хотя и обстрелянному, стало вдруг томительно страшно. Он попытался как-то — я была уже студенткой — нам с мамой это передать, то жуткое состояние. Представьте, на тёмно-сером небе в окне слабо проступают кресты, и нестерпимо воют, то приближаясь, то улетая, самолёты. А вокруг всё дрожит, словно вот-вот рухнет. И тогда он стал смотреть на церковь. Нашёл глазами кресты и ухватился за них. Как будто взгляд свой к ним привязал.