У меня было счастливое детство. Я росла в хорошей неверующей семье.
Ну и что? Современные русские верующие (через одного) примерно так начинают свои воспоминания, если, конечно, берутся их записывать и обнародовать. Ничего оригинального.
Но с возрастом каждая тогдашняя мелочь, каждый намек на другую реальность, который касался детского сознания (а я понимала необыкновенно много, как, впрочем, большинство детей) видится крупнее и значительнее. В ретроспективе кажется, что эта мелочь и была поворотной, что тут заронилась мысль о Боге. Эта мысль была так богата обещанием будущего! Ни Сеятель, ни семя не виновны в том, что все уродилось как-то нерешительно и скудно.
Например, я лет в пять увидела (в телевизоре КВН. Думаю, далеко не всем внятна эта деталь. Уточняю: изображение в нем было с почтовую открытку, разумеется, черно-белое) «Сикстинскую Мадонну». Разумеется, дикторский текст был соответствующий: простая земная женщина в расцвете сил, готовая самоотверженно... И так далее. Но меня поверх всех подобающих времени и строю разъяснений с силой захватила божественная красота, я ощутила ее несравненное воздействие. И с тех пор любовь к красоте, должна признаться (но, с другой стороны, что же тут стыдного?) стала существенной частью моей жизни.
Рафаэль Санти. Сикстинская Мадонна. Дрезденская галерея, Германия, XVI в.
Я ведь сейчас не собираюсь вступать в полемику между сторонниками церковного искусства и искусства вообще, условно говоря, иконы и «Сикстинской Мадонны». Я о другом: о том, как начинала звучать душа, предчувствующая нечто высшее и лучшее. И надо отдать должное родителям: они были интеллигентными людьми в первом поколении, и не ленились (покойный папа в особенности) просвещать нас с сестрой — в мирском, интеллигентском, и все-таки очень хорошем смысле этого слова. Книжки, музеи, альбомы, диафильмы (опять сноска для непонимающих: вставляешь пленку с неподвижными кадрами в аппаратик с ручным управлением, крутишь ручку, кадры чередуются, читаешь под ними подписи. Существовали не только развлекательные, но и развивающие диафильмы, у меня, например, был такой под названием «Рафаэль»...)
Все было привлечено для того, чтобы привить нам вкус и понимание. И когда я оказалась в Италии, во Франции, в Бельгии и увидела их художественные сокровища, эти, по выражению Достоевского, «святые чудеса» Европы, я с умилением вспоминала бедные книжечки, репродукции, альбомы плохого качества, и тех людей, родных и знакомых, которые поддержали когда-то мой детский интерес. Спасибо им, в музеях и храмах я встречалась с тем, что уже знала знанием любви.
Были и впечатления другого рода, если можно так выразиться, более прямые. Не впечатления-предчувствия, а впечатления-свершения. Меня крестили в пять лет в Белоруссии, в городе Гомеле, тогда выглядевшем самой обаятельной, зеленой, дачной (в моем детском восприятии) провинцией. Помню солнечный день, обилие белых цветов (Успение?), красивого молодого о. Игоря, который говорит бабушкам: «Оденьте это девочке на шею...» Весь быт, среди которого я оказалась, хранил следы другого, другой жизни, не совсем ушедшей, затаившейся, но продолжающейся.
Вообще тайны было много, я стала ее участницей: мне было прямо заказано рассказывать дома о том, что произошло. И разговоры взрослых тоже были таинственными, в них был, вероятно, крепкий раствор околоцерковного фольклора. Иначе откуда у меня смутное воспоминание о каком-то, видимо, поразившем меня повествовании (и от кого я его тогда услышала?), будто Господь пребывает в маленьком домике, окошки вросли в землю, и выйдет оттуда в день Страшного Суда. И вот мы едем в автобусе мимо похожего домика (окошки вросли в землю), и, естественно, я на весь советский автобус спрашиваю бабушку: мол, не здесь ли?..
Понятно, что эти фрагменты чужого детства мало кому интересны. Кроме мемуариста, конечно. Но вспоминаются слова Лермонтова о значительности истории всякой человеческой души, пусть самой ничтожной. И потом, я же давно решила (и объявила об этом), что буду откровенна с читателем, возьму себе это за правило.
Но — не могу. Я не могу сейчас делиться воспоминаниями о том, как уже в детстве предавала, как отворачивалась от веры, пробивавшейся в моей душе.
А раз так, то вот последний эпизод, который почему-то отпечатался в памяти. Он всегда со мной.
Помню: я в том же примерно возрасте, пять лет или около того. Кажется, преддверие зимних праздников, я иду по длинному коридору в ночной рубашке с зажженной елочной свечкой. Бабушка умиляется и говорит маме: «Ну прямо ангелок». Это запомнилось и поразило, потому что было не из обихода и лексикона нашей семьи.
И вот почему я еще к этому случаю обращаюсь. Я читала в каких-то церковных мемуарах, что некая женщина в предсмертном томлении увидела самое себя, но прекрасную, в цвете юности. Она поняла, что это Божий замысел о ее душе. Она должна была стать такой. Не знаю, стала ли.
Мне все представляется, что девочка в рубашечке с длинными волосами — это Божий замысел о моей душе и судьбе.
Что тут прибавить, не знаю. Надеяться на эту встречу? Страшиться ее, своего предательства, своей измены, того, что я разрешила себе стать другой?
Все вместе, конечно, но — удивительное дело! Все покрывает грустная радость, именно: грустная радость. И вот ей-то я больше всего и дорожу.
Вводную иллюстрацию для статьи предоставил "Фотобанк Лори"
Подробнее...