Получил недавно письмо по эл. почте: некто Андрей Васильевич случайно зашёл на наш сайт и спрашивает, не работал ли я в Алжире в конце 70-х годов ХХ века. Ответил, что да, работал. У нас завязалась переписка, я его тоже вспомнил. Он был молодым специалистом по внешней торговле, а я переводчиком; оба приписаны были к Эль-Хаджарскому металлургическому комбинату, неподалёку от города Аннаба. Комбинат строил Советский Союз, а часть цехов и отдельных производств — Франция. А. В. приходилось по службе часто летать в столицу, в Алжир. И мне тоже, но реже. Встречались в полётах, разговаривали о том, о сём.
Вот мы в Афганистан ввели ограниченный контингент, и отношение арабов к нам явно изменилось. Вражды не было, но исчезла симпатия, тепло. И мы переживали. Или американцы призвали весь мир бойкотировать Олимпиаду в Москве, и мы это обсуждали. Потом, спустя месяцы, умер Высоцкий. И эта новая, да ещё какая тема для разговоров, вытеснила прочие! Я лично помню 64 или 65-й год, узкая комнатка в коммунальной квартире в центре Москвы, взрослые внимательно слушают громоздкий магнитофон Зинтарас, вращающиеся бобины с тонкой плёнкой, необычный, хриплый голос артиста с Таганки: Как по городу Пекину ходят-бродят хунвейбины, понаставили везде урны революции культурной; хунвейбин к урне подойдёт, плюнет мимо и пойдёт...
Но обсуждали и переживали мы с А. В. сдержанно, с инстинктивной оглядкой на вездесущие уши, да и друг на друга — это свойство воспитала в нас «семья и школа», то есть страна.
А. В. спросил, не припомню ли я NN, секретаря партбюро? Он тоже часто летал из Аннабы в Алжир, и в Оран, и обратно. Да вроде был такой, отвечаю я, но мы с ним пересекались пару раз, не больше. Всегда неторопливый, замедленный; про него говорили ещё: вечно смурной. Да мало ли их, партработников, кегебистов, на нашем пути встречалось: лица малоподвижные, плакатные, словечка непродуманного не скажут. Хотя разные попадались: в институте у нас трудился один «свой парень», так тот ошарашивал бесстрашными вопросами. Ну и пусть их. Нам-то что? Они сидели всюду — государство бдело.
А вот что, отвечает мне А. В.: не в малой степени благодаря ему я задумался о жизни, и о душе, и о вере. Между прочим, первый отрывок из Евангелия, притчу евангельскую о нечистом духе, что вышел из человека и ходил по безводным местам, ища покоя, но не находя, я услышал от NN. Сойдя с самолёта, через два часа купил в книжной лавке, в Алжире, Новый Завет на французском и начал эту притчу искать, но найти долго не мог, и пока искал, успел прочитать от Матфея и от Марка. Проглядел её, не заметил в первом Евангелии, Матфея.
Однако я его, товарища NN, пишет А. В., так и не перестал опасаться до конца нашего знакомства, и он это чувствовал, но не обращал внимания и в разговоре позволял себе некоторую свободу. И всё же, попривыкнув, и включив дурака — после его очередного «озадачивающего» замечания — я осмелился спросить: NN, Вы, как партийный руководитель, по должности обязаны быть таким эрудированным? А он мне: ты, наверное, хочешь сказать — или вы меня на прочность проверяете? Потом сделал паузу, посмотрел на меня грустно и устало, и говорит: расслабься, Андрюш, я всего-навсего бюрократ. Отец семейства. Когда-то, после института — учитель истории. А в юности... Впрочем, кто в юности не писал стихов, не играл на гитаре девушкам. Во мне романтизм никак не пройдёт. Ха-ха.
Как обычно, вспоминает А. В., мы поднимались по скрипучему трапу, занимали места, наш толстый дребезжащий, гоняемый в хвост и в гриву Боинг разгонялся и отрывался от земли прямо над полоской прибрежного песка, набирал высоту над морем, делал над ним крутой вираж и брал курс на столицу. NN неспешно отстёгивался, доставал пачку хороших сигарет, мне предлагал — тогда разрешалось курить в салоне — и говорил что-нибудь этакое. Например:
— Невеста-то есть?
— Есть.
— Уверен?
— В каком смысле? — переспрашивал я со страхом: может ему, по его каналам, какие-то сведения поступили. — Ну, как вам сказать, я в ней был уверен. А что?
— Ничего. Вера — дело хорошее. Вот ты как узнал, что буква «А» — это буква «А»? Две палочки, между ними третья. Что это именно «А», а не «Б»?
— Не помню. Может, мама сказала, или бабушка.
— И ты поверил?
— Конечно.
– Вот видишь: всё на вере, на доверии, как на фундаменте. Вот невеста твоя далеко, а ты веришь, что она тебя не забыла. И правильно делаешь. А в это самое время...
— Вы что-то знаете? — не вытерпел я.
— Ну как же мне не знать! У меня работа такая.
— Тогда скажите прямо, что случилось. Что вы знаете?
— Мне известно, из весьма авторитетных источников, что без взаимного доверия семейного счастья не достичь. А семья — это дети, продолжение жизни. Видишь?
— Что?
— Жизнь начинается с доверия. Ты это запомни.
— А что в это самое время, вы не договорили.
— Так ты мне не дал. В это самое время верит и она, что ты не забыл её.
— Откуда вы знаете?
— Верю. Страшная сила — вера. Верой подвиги совершаются. И открытия. Вера, как в древних книгах сказано, побеждает царства, угашает пожары, изгоняет захватчиков, преодолевает болезни. Вот вы почему друг другу доверяете? Потому что любите. Любовь и доверие идут нога в ногу.
Прошли годы, я теперь вижу, пишет А. В., что он мне доходчиво и вольно, не уличишь в пропаганде, пересказывал Новый Завет.
Или в другой раз, тема как всегда неожиданная.
Представь себе, — начинает NN, – роскошный праздник, столы ломятся от жратвы, а выпивка... фантастика. — NN затягивается и с наслаждением вбирает в себя голубой дым, и при этом посматривает на меня улыбающимися глазами. — Мягко играет музыка, дамы изящные, милые, и благоухают такими тонкими духами, что голова кружится от влюблённости во всех сразу. Но если не нравятся духи и весь светский базар, не надо. Пусть будут друзья, самые дорогие, доверенные. Задушевная беседа. И вот тебе говорят, конфиденциально и совершенно точно, что праздник закончится в 11 вечера, а в половине двенадцатого тебя расстреляют. А? Тебе каково? Кусок полезет в рот?
— Вряд ли, — соглашаюсь я.
— То-то! А ведь у всех лезет, и без проблем!
— ?
— Ну как же: какая разница, через три часа, или через тридцать три года, если конец один: ешь, пей, веселись, всё равно умрёшь.
— Но если не напоминать... Жизнь течёт своим чередом, зачем её отравлять?
— А почему же отравлять? Может быть, этот праздник говорит о большем, чем еда на столе, ароматы и музыка. Может быть это знаки, символы.
— Какие символы?
— Хорошие. «Остров сокровищ» читал?
— Да, кажется, в детстве.
— Написал Стивенсон. Он ещё был поэтом. Вот послушай, я про себя часто повторяю, когда смотрю на тихое море на рассвете, или когда медленно еду по горному шоссе в Константину, после дождя. А вокруг такая густая свежесть, так всё зелено, буйно:
Я говорю гадалке: «Что-то никак не пойму,
Раз всем помирать придётся и вообще пропадать всему —
Зачем этот мир прекрасен и как праздничный стол накрыт?»
«Легко загадки загадывать», — гадалка мне говорит. Жизнь, Андрюш, это праздник, который всегда с тобой. Никто нас не расстреляет, никто не уничтожит, потому что это невозможно.
Он произнёс последние слова еле слышно, но так уверенно и спокойно, — пишет А. В., — что я всей душой поверил ему в ту минуту. Не невозможности расстрела, но в невозможность конца.
Мы замолчали. NN смотрел в иллюминатор. И когда снова заговорил, то не повернул головы. Так и обращался к редкой, в просветах, пелене облаков и к Атласскому хребту вдали. Я вытянул шею между ним и передним креслом, чтобы его расслышать.
— А вот убийца Столыпина Дмитрий Богров, после объявления ему смертного приговора, который приводился в исполнение через несколько часов, на вопрос о его последнем желании ответил, что заказывает обед из ресторана. Из какого-то хорошего киевского ресторана. Накануне покушения на Петра Аркадьевича, в театре, он обедал с Троцким. Троцкий бесследно исчез. Не из того ли самого ресторана заказан был обед? Богров, можно предположить, оставался во время допросов и приговора во фраке. Взяли его сразу после выстрелов в зале, он направлялся по проходу к выходу. И вот он, во фраке, в уже несвежей манишке, повязав салфетку, весь этот привезённый дымящийся обед обстоятельно и неспешно съел.
Пётр Аркадьевич Столыпин. (1862 — 1911)
NN взглянул на меня, лицо его выражало боль.
— Он был псих?
— Я думаю, все медкомиссии во всём мире сделали бы по его поводу одно единодушное заключение: практически здоров. Если в меня или в тебя будет целиться из пистолета актёр с экрана, обедать он нам не помешает. Неприятно, разумеется, но, в конце концов, не более, чем иллюзия, мираж. Жить по-настоящему можно только в уверенности, что не прервётся жизнь.
Наверное, я посмотрел на него так задумчиво, что он спохватился. Почувствовал, что вещает уже не совсем коммунистом. И хотя он меня не опасался, но всё-таки попытался поправиться.
— У классика, — улыбнулся NN. — Нет, весь я не умру — душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья убежит.
Фу, признался А. В., я про себя облегчённо вздохнул: материализм, всё-таки, не рухнул. Но сердце моё снова проснулось. Как всегда просыпалось, в этих воздушных беседах.
Отвечая на очередную корреспонденцию А. В., я поинтересовался: а в связи с чем его попутчик поведал ему когда-то притчу о нечистом духе?
— Помню, написал А. В., в один из перелётов NN выглядел совсем утомлённым, выжатым. Я решил из вежливости и понимания молчать всю дорогу. Мой спутник, действительно, полчаса подремал. Потом как будто очнулся. Рейс длился недолго, и нам предлагали только леденцы и воду. NN спросил газировки, выпил, крякнул, взглянул на часы и сказал:
— Знаешь, Андрей, человека иногда мучают мысли.
— Мысли?
— Мысли, образы, тёмные желания. Кому-то кажется, что он разлюбил жену, и другая женщина для него — единственная отрада и счастье. Но в доме дети, вокруг родные и друзья, работа, положение в обществе (в советское время разводы не приветствовались в эшелонах власти — П. К.), и человек страдает. То он вдруг решает всё разрушить и уйти, но вслед за безумной решимостью чувство долга и совесть берут верх и, ложась спать, в ночи, он даёт себе слово гнать, гнать в шею сладкий соблазн. Выгнать нечистого духа и вымести след из души. А толку? Не стало бы ещё в семь раз хуже.
— Почему хуже? И кого, вы сказали, гнать и гнать? — спросил А. В. Да-да, — пишет он мне, — это я хорошо помню, что переспросил у NN. Иначе бы не последовало притчи.
Евангелие от Марка. Фотография из православной энциклопедии "Азбука веры".
— Новый Завет, Nouveau Testament. Слышал? Про духа, это оттуда. Дух нечистый выходит из человека, а скорее его прогоняют. Решают бороться. Запретить всю дрянь, всё нечестное, грязное, растленное. Коррупцию, проституцию, а ещё пьянству бой. Вышибли, короче. И вот этот дух ходит, ища покоя, по безводным местам. Присосаться не к кому. Не из кого кровь пить. И говорит себе: пойду обратно. А приходит: всё чистенько, убрано, никого нет, прямо красота. Готово к заселению. И объявление висит: место свято, от всего нечистого освобождено! Наверное, нечистый дух аж присвистнул от удачи: идёт, берёт с собой семь таких, что были злее его, и вселяется с компанией. Нет, запрещать, давать себе обещания, принимать меры, бесконечно очищаться, как йоги, или взывать к чувству долга — всё может кончиться злейшей катастрофой.
— Что же делать? — я весь был сочувствие и участие.
— Нельзя освободиться от тьмы: нужно наполниться светом. Промежуточных состояний не бывает. Я, например, понимаю: вот это плохо. Ну а что же хорошо? Мало закрыться для лжи — надо открыться правде. Живой, любимой правде.
— Законной жене?
NN рассмеялся, но глаза остались грустными, а может просто усталыми.
— Неужели ты думаешь, я тебе о себе рассказываю?
— А разве нет? — простодушно ответил А. В.
— Ну думай. Тебе полезно. Жизнь у нас большая впереди, придётся ещё бороться. Только не держи квартиру пустой.
Вышла из отделения экипажа стюардесса, сообщила, что самолёт через несколько минут совершит посадку в столице Алжирской народной Джамахирии, городе Алжире.
Вводную иллюстрацию "Предгорье Атласских гор на границе с Алжиром..." предоставил "Фотобанк Лори".
Подробнее...