Я возвращалась с конференции, проходившей в одном закрытом городе под Пензой. Время было накануне зимы, мы подъезжали к Москве в совершенной предутренней тьме. Все было буднично и неприглядно: железнодорожные пути, встречные электрички, освещенные изнутри и потому позволявшие видеть тесно набившийся серый подмосковный люд, как будто уставший с утра. Вообще несмотря на зазимки и ранний снег все было черным-серо. Поневоле вспоминалось чеховское: «Хлеб твой черный, дни твои черные...»
Но приходило на ум и другое, совсем другое. Все, что меня окружало, железнодорожные сумерки, затем тусклый рассвет, непраздничный люд, — почему-то, несмотря на обыденность, а может, даже благодаря ей, выглядело особенным и значительным в то утро. Все было не просто так, все как будто намекало, что за этой будничностью есть какой-то подтекст, золотая подкладка. Все дышало тайной. Золушка знала, что она на самом деле принцесса, кивала, поднимала пальчик, обещала, что скоро начнутся чудеса и превращения. Многозначительным пунктиром, азбукой Морзе с секретным сообщением мелькали в свете фонарей названия станций: «Фаустово», «Удельная»...
Пусть, кто хочет, считает это фантазиями. Но переживание русской тайны, которое было так остро в то утро, посещало меня не в первый раз. Да и только ли меня? У Мандельштама есть строчка о Риме: «На Авентине вечно ждут царя...» Мне кажется, что эти слова и нам подходят как нельзя лучше.
В самом деле, можно сколько угодно (и даже не с рационалистической точки зрения, а с точки зрения православной трезвости) укорять и ставить на место любителей пророчеств о грядущем царе, любителей мифов о Китеже и Беловодье. Я скажу больше: укорять и ставить на место необходимо. Мы все страдаем нетрезвостью в разных ее проявлениях, то грубых, то рафинированно-тонких и эстетских. И эта национальная мечтательность, «вечное ожидание царя», которого мы не заслужили и которого бы, в случае его явления, не сумели бы чтить и слушаться, — разве не тут основа для русского самозванства?
Оно, кстати, может быть поверхностно-наивным (помню, как в девяностые годы по телевизору любили показывать ветхую старушку, очередную Анастасию Романову. Она представлялась: «Я дочь государЯ императора...». Со старушкой все было просто и ясно.) Но ведь самозванство может быть и таким проникновенно скромным, обаятельным, внушающим, интеллектуальным, порабощающим... Пушкин это глубоко понимал, и его Лжедмитрий в «Борисе Годунове» предстает как художественная, в высшей степени пластичная натура, умеющая звучать с артистическим многообразием, всегда в унисон собеседнику, при этом подчиняя своему обаянию почти всех, кого захочет.
... А все ж таки тайна есть, ее привкус на наших губах. Ну скажем: едешь по вечерней Москве... Нет, какое едешь: стоишь в пробке. Чем не место для размышлений? Вспоминается андерсеновская сказка о русалочке, которой пришлось миновать с риском для жизни заросли морских полипов. Так и мы, застревающие в пробках среди параллелепипедов и пузырей новостроек. Но (повторяю, особенно вечером) все время думается, что «не тот это город, и полночь не та», что на самом деле тут продолжают стоять совсем иные здания. Ведь говорят же, что не только к храмам, но к источникам, лесам, жилищам приставлены ангелы-хранители. И они, надо думать, и посейчас продолжают оберегать порученные им места?
Что же касается царской темы... Бог его знает, но ведь близка русскому сердцу таинственная история старца Феодора Кузьмича. И с трепетом, что ни говори, читаешь позднейшие пророчества о царственном будущем России. Если даже такой жестко трезвый человек, как Солженицын (либералы считают его почти сказочником, придумавшим «Россию, которую мы потеряли», но для меня это не так), в «Архипелаге ГУЛАГ» пересказывает историю о том, как к простой советской женщине по фамилии Белова пришел незнакомый старик, застал ее за стиркой и сказал, указывая на ее сына Витьку: «Будет царем. Возрости». И ушел. И возвратился через много лет, повторив свое пророчество. Что самое поразительное, добавляет писатель, об этом узнал некий круг людей, но в эпоху всеобщего доносительства (это было одно из сталинских десятилетий) никто не донес.
Я увлеклась и разговорилась, и сознаю, что в моем повествовании нет ни складу, ни ладу. Простите. Какой-то наплыв воспоминаний, ну, и мечтаний, конечно. Просто я ведь решила быть откровенной с моим читателем. Пусть принимает меня какую есть, а этот текст — как очередную запись в дневнике, который я не веду. Как бессвязный рассказ о том, что в одно предзимнее утро я возвращалась из Пензы...
Иллюстрацию к статье предоставил "Фотобанк Лори"
Подробнее...