В самом деле, пора прощаться, и мы все это чувствуем. К концу августа, к концу церковного года словно сама временнáя ткань становится изношенней, истончённей и прозрачней. Четырнадцатого сентября нового стиля, когда празднуется церковный Новый год, отмечается и день Черниговской иконы Божией Матери: смуглая Дева с особенным отрешённым взглядом горé, в пламенно-красном одеянии, в восточной короне (Какой мы Её видим на чудотворной иконе Черниговского Гефсиманского скита Троице-Сергиевой лавры), Она чествуется тропарём, в котором говорится: венец, Тебя венчающий, это — венец лета.
Но до новолетия надо еще дожить, а сейчас наступает особенный таинственный промежуток между Преображением и Успением, промежуток, когда мы смутно ощущаем, что такое природа времени. Время ускользает и наступает, уносит и приносит, отнимает старое, родное, и — если повезёт — дарит новое. Нет ничего более волнующего из наших временнЫх переживаний, чем чувство кануна. Вот он, канун, когда мы вместе с церковным годом и со всей природой «медлим на пороге как бы двойного бытия».
Да, двойного, и, повторяю, сама природа знает это и говорит об этом. С одной стороны, мы сейчас — восхищённые зрители её избыточного богатства. Более того: природа в эти дни выглядит какой-то безудержной, безумной растратчицей. Я уж не говорю о плодах Преображения, о чудной аляповатости георгин, гладиолусов и золотых шаров в палисадниках. А какая-нибудь зрелая, рослая рябина? Взгляд поднимается от нижних ветвей до вершины и не верит себе, так она роскошна, такая сумасшедшая цветовая гармония в сочетании зелени и краснейших кистей.
Но, с другой стороны, конец августа — и окружающее словно становится утончённей, если угодно, интеллектуальней. Не смейтесь, это так: я имею в виду, что всё проникается мало-помалу какой-то общей мыслью, становится глубже и содержательней. И это во всём: в том, как мягко сеется между листьями свет, как изящны многоугольники паутины, как падают звёзды, как падают в траву яблоки. Мы все помним (ну, пусть это будет такая гипербола, фигура речи. Все-не все, так хоть кто-то) хрестоматийное (когда-то) пушкинское:
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана.
В самом деле, убранство — пышнее не бывает. Но в то же время ведь природа и правда — жертва: она всё, всю себя отдала, ничего не пожалела, ничего себе не оставила. Урожай почти убран, ей остаётся торжественная смерть.
Секрет цитированных строчек, однако, в том, что тут не двойное, а скрытое тройное сравнение. О чём бы ни говорил поэт, он говорит о себе. Это — закон лирики, здесь — её прелесть, её восхитительный эгоизм, её самососредоточенность. Пушкин, для которого осень была самым творческим временем, видит в осеннем зеркале себя самого, творца; но видит и жертвенность, и самоотдачу творчества. Художник творит, как природа: чтобы отдать. Вот такое противоречие. Вот такая диалектика. Мыслю о себе, о себе прежде всего и главным образом. Но результат, плод моих идей и усилий значим лишь постольку, поскольку достаётся другим.
И если, оставив подобия, вернуться к первообразам, то не явится ли предосенняя природа иконой Успения, картиной радости, повитой печалью? Всё отдав человекам, Матерь Божия ложится на последний отдых в Гефсиманской пещере. Мы прощаемся — и надеемся. И что важнее всего: непостыжаемой надеждой.
Иллюстрацию для статьи предоставил "Фотобанк Лори"
Подробнее...