Лет пятнадцать назад я как-то ехала на работу по Ленинградскому проспекту. На повороте был вывешен плакат — атлет, голый по пояс, весь в свежих водяных брызгах, уши законопачены плеером, глаза закрыты (пароксизм наслаждения. Раз уж я открыла эти скобки, то замечу: Боже, до чего не изобретательна реклама, и наша, и не наша! Для того, чтобы продемонстрировать чувственное блаженство, доставляемое любой едой или питьем, герой ролика ВСЕГДА закрывает глаза! Но ведь мясо мы едим иначе, чем шоколад, фрукты не так, как рыбу. Да и вообще: манера есть так же индивидуальна, как походка, каждому закрывать глаза, поедая, например, микояновские сосиски, необязательно. Но нет! Самая изощренная, самая затратная реклама дальше закрытых глаз не идет!)
Тем не менее продолжаю: что-то такое этот персонаж пил, все, собственно, сводилось к рекламе напитка. Я, кажется, ехала на лекцию о современном романе, и мне подумалось: вот он, герой нашего времени. Если тургеневский Базаров со своим вульгарным материализмом верил только в данные своих чувств — обоняния, осязания, слуха, — то тут дело обстояло иначе. Спектр чувств сужен. Зрение отключено, слух заблокирован. Пей, не отвлекайся. От героя осталась одна функция: пить, наслаждаться. А когда он будет рекламировать лекарство или ортопедический матрас, то ему включат какую-то другую функцию, и он продемонстрирует избавление от боли или сладость отдыха. Но только что-нибудь одно.
Это — человек поднадзорный. Из его практики должны быть исключены все неожиданности, которыми так богата жизнь, все неровности и колебания человеческого поведения, о которых герой Достоевского сказал: широк человек, я бы сузил. Сказал о себе самом, потому что именно Дмитрий Карамазов и был образцом широты, и за это, как известно, горько поплатился. А на плакате передо мной предстал суженный человек, человек-функция, человек предсказуемый.
Уклоняясь в иную тему, скажу вот еще что. Современность создает для личности иллюзию предельной свободы, абсолютной раскованности. Возьмем хоть сексуальную революцию. Но когда человек стал предельно открыт и революционен в своей любовной практике, он сам не заметил, что обобществил себя окончательным образом, стал колхозным добром, общим достоянием, ничего не оставил для себя. И, кроме того, стал жертвой обмана, о котором скажу ниже. Быть может, сексуальная революция и абсолютная открытость тайной любовной сферы — это следствие одиночества, того, о котором еще Тютчев в девятнадцатом веке сказал: «И человек, как сирота бездомный...» Хочется, так сказать, прильнуть к другому. Но разве, проникая в чужую плоть, казалось бы, узнавая другого предельно и досконально, одна личность постигает другую?
Иллюзия: они то и дело оказываются еще более одинокими, как бы наглухо задраенными друг для друга. Правда, они, бедные, до поры до времени этого не замечают... У великого немецкого писателя ХХ столетия Томаса Манна в романе «Волшебная гора» героиня после любовного свидания дарит герою... не кольцо, не прядь волос, а миниатюрный рентгеновский снимок своей грудной клетки (дело происходит в начале века, кстати, в туберкулезном санатории. Видимо, экстравагантный подарок был научно-технической новинкой). Это — своеобразный залог того, что любовники отныне в полной мере и до последней глубины постигли друг друга. И что же? Они разлучаются, проходит время, они встречаются снова, и возлюбленная для героя более недоступна, чем когда-либо.
Я это к тому, что человек, хоть выверни его наизнанку, всегда тайна. Но возвращаюсь к моей теме.
... Плакат — это плакат, не больше. Но и не меньше. На плакатах нам демонстрируют то, чего от нас ожидают. Мы должны стать такими же, и чем скорее, тем для нас безопаснее и бесконфликтнее.
А мы не становимся. В этом, конечно, вся загвоздка: в неожиданностях человеческого поведения. Ну кого из нас не удивляли наши ближайшие родственники? Я уж не говорю о детях в отношении родителей, ну, а родители в отношении детей? Ведь бывало, что «шнурки» (простите, простите, простите! Виновата, но удержаться не могу. И не хочу, поэтому добавлю: раньше их, случалось, называли «паренсами». Остальная терминология для меня в тумане), — итак, и родители, бывает, оборачиваются к нам абсолютно непредвиденными сторонами своих личностей, своих биографий. Те же непредвиденные изгибы — во взаимоотношениях, например, гражданина и государства, и так далее, и тому подобное.
Значит, необходим надзор, строжайший, скрупулезнейший, всепроникающий? Чтобы быть во всеоружии, чтобы предвидеть непредвиденное. Эпоха всеобщего вуайеризма: начальники устанавливают прослушку в комнатах, где сидят подчиненные, государства изощренно следят друг за другом и за своими гражданами (недавние чудовищные скандалы, в центре которых оказались Ассанж, Сноуден, Ангела Меркель...)
Фотографию предоставил "Фотобанк Лори".
Западные комментаторы с горечью повторяют: кончилась эпоха приватности. Главная западная ценность, приватность бытия, кажется, и вправду утрачена. Ну, а мы, мы-то куда двинемся дальше? Куда ж нам плыть, как сказал классик? Вслед за всем миром, в том же направлении? Но ведь чудовищная обобществленность бытия — от коммунальных квартир до лагерных бараков — уже была в нашей истории. Или за каким-то счастливым поворотом нас ждет наше великое наследие — соборность и всеобщее братство?
Ох, не знаю. Кажется, нам не на что надеяться.
Но почему же один четырнадцатилетний мальчик в совершенно безграмотном сочинении однажды написал мне: «Россия — это страна, где все люди — братья и сестры».
Почему?
Вводную иллюстрации предоставил "Фотобанк Лори".
Комментарии
RSS лента комментариев этой записи