Попалась на глаза эта запись. Когда крестил? Не помню. Несколько лет назад. А для чего записал? Ну, скорее всего, что-то важное для себя во всём том увидел, и естественно захотел сохранить пережитое. И вот сейчас ворошил бумаги — а они покрывают стол незаметно, как пыль — чтобы часть порвать и выбросить, и начал читать эту запись, которая начинается с Дон Кихота. И тоже не пойму, как одно с другим тогда связалось.
«Санчо Панса назвал Дон Кихота Рыцарем Печального Образа. Ни с того, ни с сего у него это прозвище родилось. С губ слетело, когда он взглянул на своего господина ночью, в свете факела. Господин выглядел жалким и уставшим. Только что он повоевал от души и на славу: отколотил и разогнал погребальную процессию; клириков в балахонах с факелами, сопровождавших мёртвое тело некоего кавальеро. Внезапно напав на священников, рыцарь нанёс увечье одному из них. И не то, чтобы потом, обнаружив ошибку, сильно сокрушался по поводу своей безрассудной неловкости. Нет. Даже и вовсе не сокрушался. Тут иное. Оруженосец почувствовал, вероятно, всю печаль и одинокость этого «неприбыльного» подвига: странствовать в поисках благородных приключений, защищать обиженных, восстанавливать справедливость, бороться со злом во всех его проявлениях. И после такой великой работы, часто, стоять в ночи растерянным, потерявшим в нелепой схватке с людьми коренные и передние зубы...
Что подвигло Дон Кихота на такую жизнь? Романы? И романы тоже. Он через них заглянул в яркую, волнующую жизнь, такую не похожую на полусонную, знойную и пыльную, что сама сведёт с ума, если не бороться каждый день за кусок хлеба. Другие, что ли, не читали? Читали, конечно, но не так. А Кехада принял всё за чистую монету. Вернее, переселился в вымышленный мир. Вот как это старо. Только у нынешних переселенцев, в отличие от Кехады, кругозор — игроков в домино. Они просто стреляют.
Джулис Давид. Обряд посвящения Дон Кихота в рыцари. Иллюстрация французского издания книги. 1888.
Наш рыцарь в убогом трактире «узрел» замок, в плуте-трактирщике — «узнал» знатного хозяина, две местные шлюшки показались ему благородными дамами. И медный таз аптекаря для него — шлем Мамбрина. Ему приходится голодать и спать на голой земле. Он стар и нелеп. Вот ведь какое чудачество: искать правды на белом свете, быть бесстрашным, жаждать подвига. В этой борьбе только рёбра переломаешь и не досчитаешься зубов. Но безумие этого печального сумасброда вправлено Сервантесом в большую притчу о человеческом безумии, и поединки Дон Кихота высвечивают в ночном мире лишь печаль о непросветлённой жизни. Каким остаётся быть перед продажной и развратной, неподъёмно материальной, сгустившейся темнотой? Измождённым, смертельно уставшим... А упрямый Дон Кихот не сдаётся.
Сегодня крестил девушку из Израиля. Прилетела в Россию специально для этого, остановилась у друзей своих родителей. Перед этим года два думала, читала, выбрала православное христианство, и креститься пожелала в центральной России, в каком-нибудь старинном храме. С виду серьёзная. В разговоре простая и... Сразу не найти слова: какая-то мудрая. Да и необычная: глаза голубые, волосы естественно русые. Как у царя Давида. Закончила школу, собирается в армию. У них там все сколько-то служат, отдают долг отечеству. Уже десять лет её семья в Израиле, а до этого жила в Узбекистане. По-русски говорит грамотно и почти без акцента. Она мне показалась похожей на наших девушек времени войны. Да, молодая, да, полная надежд, мечтающая о будущем, но и собранная, внимательная, думающая. Я не заметил, между прочим, чтобы она хоть раз широко улыбнулась. Всё-таки, некоторая грусть в её глазах.
Крестя, читая молитвы, я говорю о Боге: что Он прежде всего и над всем, что Он есть полнота жизни. Мы — Его образочки, маленькие «божочки», Его дети: в нас заложены великие силы. Но нам, отчего-то, не до высоких путей; нам всего не хватает, всё то мы ропщем, ворчим, недовольны... Список можно составить, чего у нас нет. Нет достаточно денег, мало здоровья, обошёл успех. А на самом деле нет мира в душе. Зато в избытке: сетования и недовольства. Я сделал паузу. Посмотрел: понимает ли она меня, или не согласна? Она кивнула: да-да. И тихо, с тёплым сожалением, добавила: особенно в этой стране.
Сейчас, вечером, вспоминаю о её словах, и самому делается грустно. Мне казалось, что то, о чём я говорю — общечеловеческое. И так оно и есть. Но где-то мрака бывает больше, где-то воздух яснее; в иные времена лихорадка охватывает широкие массы, а потом снова тишина... Когда же грянет опасность — люди сплачиваются. Лишь бы было кому подниматься на защиту человечности. Последнюю защищают, конечно, не медведи, и не роботы-беспилотники, и даже не контрактники. Человеческое защищает человек. А качества взращиваются. Семья растит человека, в первую очередь. Семья может сопротивляться обществу, если оно становится аморальным, или продажным, но надолго её не хватит. На два поколения, а там потеря своего, глубокого, сердечного...
Наша прихожанка ездила к родственникам в один большой российский город. Вернулась расстроенная: все разговоры сливаются в стон и ненависть; цифры, цифры и скрежет зубовный! Мы имели, мы не имеем, они имеют, у них доходы... А живут, между прочим, не хуже других.
Нынче не только всякое изображение — вся жизнь оцифрована. Новая и очень старая религия: люди поклоняются богине Материи. Апостол Павел писал жителям города Филиппы: «Многие, о которых я часто говорил вам... поступают как враги креста Христова; /.../ их бог — чрево, и слава их — в сраме».
Печально. Но «собирательный», неумирающий Кехада не сдаётся. Мы с ним чувствуем, что есть ещё и будут прозрачные и светлые души, красивые, возвышенные и мудрые, наивные и волевые. Разные, непохожие; в существенном — родные. «Наше же жительство — на небесах...», — пишет апостол к филиппийцам».
Подробнее...