Читать письма
Вступление.
Никак руки не дойдут — составить список книг, которые следует прочитать образованному человеку. Некий культурный минимум. Обращались с этой просьбой когда-то и студенты, и старшеклассники, и родители школьников… И когда-нибудь, я надеюсь, всё-таки доберусь.
А пока — вздохи, переживания. Вот поручили недавно выступить с популярным докладом о книге как явлении цивилизации. Написал. Но доклад пришлось отложить: аудитория оказалась совсем невзрослой. Ограничился кратким пересказом двух-трёх примеров из доклада.
А сам доклад — ничуть не заумный. В нём просто встречаются, и нечасто, некоторые научно-популярные слова. А в общем — это воздыхания. Потому что постепенное и незаметное расставание с книгой станет заметным, в перспективе, падением. Люди повалили в фитнес почему? Чувствуют, что вкусно есть, и получать всякие другие физические удовольствия скоро не смогут — отяжелеют. Без движения. А то, что мозги и душа отключаются? Что они могут теперь, в основном, только смотреть, и им с каждым годом всё труднее читать и думать? (Ведь оперировать цифрами и строить земное благополучие — эти задачи занимают только часть внутреннего мира, да и то — самую примитивную, подвальную).
Да, отключение души мало для кого является проблемой… Ну не читают же собаки и кошки! Зато у них сенсорные, и нюхательные способности, и прочие чувствительные — очень развиты. Один знакомый преподаватель вуза, без всякой иронии, говорил о своих студентах, что они кончиками пальцев, едва касаясь экрана, в долю секунды находят любую информацию.
— Какую информацию? — мне показалось, что я ослышался. — Любую?
Феномен книги.
Как изменится человек и, соответственно, жизнь в целом, когда между людьми начнёт преобладать не просто неречевой способ общения — мы уже сейчас всё смелее вступаем в эту стадию — а ещё и нечленораздельный? Зачем нам это нужно? А по общечеловеческой тенденции к упрощению жизни, к примитивно понимаемому довольству, к устранению на пути к этой сытости разностей, к достижению всеобщей тоталитарной одинаковости как средства облегчения и ускорения торгово-экономических процессов, и, в конце концов, просто по инерции одичания. Свести всё многообразие жизни к мычанию и выражению первичных инстинктов — о! déjà vu — это мотивы повести и фильмов Данелия и Габриадзе «Кин-дза-дза».
Причём на пути к этой духовной революции человек всё будет продумывать и формулировать словами. Другого инструмента у него не существует, пока. И момент, когда он окончательно отменит слова, станет последним ударом топорика по тому месту на суке, которое — его, сидящего на суке — соединяет с деревом. И тогда — всё. Угрюмо-трезвая фантастика в стиле Брэдбери. Но… В «451-м градусе по Фаренгейту», в конце, блестит луч надежды. Он проник туда, на последнюю страницу повести, из Апокалипсиса св. Иоанна Богослова: «… И по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов» (Отк. 22, 2).
Слова — соединяют. И подразумевается, и не требуется, вроде бы, уточнений, что имеются в виду слова, наполненные смыслом. А смыслом — замкнутый круг — наполнены только те слова, что соединены между собой общей мыслью и настроением, увязаны в цепочку стройного и продуманного высказывания или послания. И смысловой уровень каждого отдельного слова тем выше, чем самостоятельнее послание: то есть полнота последнего, его завершённость, укоренённость в культурном контексте и некоторая развёрнутость повышают значимость как целого, так и составных частей. Глаза красивы, но только когда они на лице. Очевидно, что эсемески — легче тумана. Слова — кирпичики. За одним единственным кирпичом не укрыться от непогоды, и одна только соль, без всего остального, не может стать пищей.
Книга есть завершённое, продуманное, подчинённое определённым законам освоения различного материала письмо. Сразу надо оговориться: речь идёт о таком предмете, который достоин называться книгой. На рассмотрение скверных и глупых товаров не стоит тратить времени и сил.
Итак, книга есть организация выражения и восприятия внутренней жизни человека. Это относится к любой области человеческих знаний и переживаний: к беллетристике в не меньшей степени, чем к монографии по математике. Книга сама по себе и есть феномен, явление, потому что только её феноменальность делает возможным разговор о её ноуменальности, то есть о том невидимом, но реальном, что созревало в душе автора, и какое-то время не ясно различалось им — например, Пушкиным — «сквозь магический кристалл». Внутренний мир оказывается той, условно говоря, электрической энергией, обнаружение которой невозможно без наличия электрической лампочки, или механизма. Высшее не стоит без низшего, говорил Льюис; и вообще внутреннее и внешнее не существуют, в плане человеческого бытия, друг без друга.
Отошедшие сейчас несколько в прошлое, но лет сорок-пятьдесят назад модные техники быстрого чтения, и ещё недавние растиражированные брошюрки с пересказом проходимых в школе классических «тяжеловесов» типа «Войны и мира» — брошюрки, которые сегодня не очень-то и востребованы, потому что многие учителя у определённого контингента учащихся перестали и спрашивать, каким образом Маше Мироновой удалось спасти Петра Гринёва — всё это способно вызвать лишь трагикомические ассоциации… Как возможно объяснить вот этого — родного, знакомого, случайно повстречавшегося — человека в двух-трёх словах? Когда разговор о другом, то тут мы ещё и пошутим, и охотно представим себе меткую едкость и изящную язвительность Салтыкова-Щедрина, Чехова или Бунина. Но если та же остроумная стрела целится в меня, то это уже никак нельзя. Я же всё-таки сложнее и глубже, чем афоризм или формула.
То же и о скорости. Можно прожить год за месяц? Многие так поступали. За ними и специальное имя закрепилось: прожигатели жизни. Льву Толстому некая барышня, прапрабабушка современных менеджеров, предлагала билет на поезд в Петербург, который довезёт графа до северной столицы быстрее, чем прочие поезда, на два часа.
— И что мне прикажете делать, — возмутился Толстой, — с этими двумя часами? Вы чем-то мне заполните их? А когда его же спросили, о чём Анна Каренина, он дал, приблизительно, объяснение такое: чтобы ответить на ваш вопрос, о чём мой роман, надо начать рассказывать с первого слова, а закончить последним.
Освобождая себя от трудов — в учении ли, в быту, в перемещении — мы исключаем из участия в жизни целую неотъемлемую часть себя, а именно пространственно-временную, да ещё за которую отвечают целые участки головного мозга…
А применительно к книге все эти ускорения, видоизменения и сокращения внушают нам, что читать важный текст, как и слушать хорошую музыку, необходимо в том ритме и духе, который задаётся самой музыкой, речью, живописью — создания эти не редуцируемы и не трансформируемы. Живое не анатомируется. В живом следует прожить его жизнь, а не её подмену.
Поэтому у книги есть тело. Она — некая особая психофизическая данность. Не подобная — заметим во избежание двусмысленности и мистификации — человеческой психосоматике. Но именно особенное, душевно-телесное соединение, в котором содержится нечто, что в простоте мы называем, не очень задумываясь над тонкостью затрагиваемой области — духом. Говорим: не знаю, не знаю, но сам дух этой книги мне не по душе. Вроде бы она о милых предметах, но веет чем-то таким…брр.
Да, книга — предмет трихотомический.
Она — о том, что принципиально подлежит описанию; она о некоей наблюдаемой и осмысливаемой реальности — в себе ли самом созерцаемой, а чаще — наблюдаемой во вне. Книга фиксирует то, что на данный момент предстаёт уму. Она — обозреватель, под взором которого возникает круговая или протяжённая панорама действительности. Книга пространственна и в буквальном смысле, ибо имеет объём, и — и это главное — в содержательном, так как она говорит о мире реальном, разворачивающимся ныне перед глазами. И перед глазами даже тех философствующих фантазёров, что объявляют вселенную иллюзорной.
Книга осваивается постепенно, протяжённо, во времени — и сама она является отображением минувшего или грядущего. Она внутри себя, просто и сказочно, сопоставляет полупрозрачные временные планы. Красиво писал о роли времени в творчестве священник Павел Флоренский в книге «Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях»:
«Читателю или зрителю надлежит расти в произведении вместе с автором и претерпевать изломы и повороты, наслоениями которых сложилась самая ткань произведения. Ведь это они, закрепленный прибой Времени, и дают произведению его внутренний ритм, без которого оно мертво и механично. Если искать в произведении не голую фабулу, а именно его самого, то в этом росте произведения, его развертывании в жизни художника, в этих неожиданных противоречиях, вызванных, однако, внутренней необходимостью роста, нельзя не видеть главной красоты произведения, его остроты, его души».
Книга, наконец, обладает смыслом. Иная же пытается с ним бороться. И наполненная смыслом, то есть созидательная, врачующая, открывающая новые возможности, умудряющая; и заряженная отрицанием, антисмыслом — книга настроением своим, внутренней интонацией, невидимым воздействием — духовно — влияет на ум и сердечное состояние читателя. Способствует принятию решений, может быть отдалённых. Она — советник нашей свободы.
Большой энциклопедический словарь, изданный в Москве в 1991 году, книгой предлагает считать «непериодическое издание в виде сброшюрованных листов печатного материала» объёмом — важно заметить! — не менее 48 страниц. Важность не в цифре, а в минимальной телесности как условии признания продукта книгой. Про очень худого говорят, что у него не телосложение, а теловычитание. Чтобы некий текст имел шанс назваться книгой, необходим, оказывается — так сложилось в истории — минимальный объём. Но дело не в одном только авторитете традиции: текст книжного статуса должен иметь разбег, простор, глубину, структуру для того, чтобы книга стала зеркальной сферой, а не осколком зеркала. Её назначение: не подать реплику, а, насколько возможно, законченно и социально высказаться. Она, и даже самая небольшая, призвана создать образ непрерывности и целостности. И только тогда она становится средством самопознания человека, общества, и заданием, предложенным личности или семье, группе лиц, касте, целому народу.
Древнеегипетские «Тексты пирамид» — надписи на внутренних стенах громадных гробниц фараонов, относящиеся к середине III тысячелетия до Р. Х. — не являются книгами в привычном для нас понимании, так же, как и наружные и тыльные надписи на стенках саркофагов. Эти информативные записи определённым образом оформлены, укоренены в традиции, устремлены к цели, которая есть посмертное бытие, но они не адресованы живущим на земле людям: их должны прочитать, или они должны зазвучать в мире загробном. Если это и книга, то в одном экземпляре, недвижимая в буквальном смысле, да ещё сокрытая от живого читателя. А «Поучение Птаххотепа» — это уже одна из первых книг. Поучение принадлежит той же эпохе Древнего царства и дошло до нас благодаря поздним копиям. Из них самая полная — большой папирус, хранящийся в Национальной библиотеке в Париже. Драгоценный манускрипт представляет собой собрание наставлений отца сыну — старого вельможи молодому. Первые слова почти всех наказов и нравоучений написаны красными чернилами. Вот откуда берёт начало наше: «с красной строки».
Книгой ещё не были самые древние записи конца IV-го и III-го тысячелетия до Р. Х. на шумерском языке, сделанные клинописью, размещённые на громоздких и тяжёлых глиняных плитках. Долгое время эти памятники древней цивилизации, да и то почти не сохранившиеся на своих материальных носителях (большинство дошло до нас в поздних папирусных копиях), содержали информацию хозяйственно-административного значения. Но скоро-скоро начали появляться тексты историко-литературные и религиозные. И последние потребовали объёма, распространённости.
Клинописные памятники, которые можно назвать литературными, то есть с признаками стиля, с развитым сообщением — это произведения от тысячи до двух-трёх тысяч строк. Они наносились не только на плиты и таблички — последние, вероятно, должны были для связности изложения следовать одна за другой — но и на глиняные конусы, каменные цилиндры, колонны и стелы. Содержанием произведений являлись «царские анналы», космогонические сказания и синтетические повествования о богах, царях и завоеваниях.
В начале I тысячелетия до Р. Х. египетские книги выглядели как длинные, от пяти до тридцати метров, папирусные свитки (шириной не более метра), а с VII века рулоны папирусной бумаги экспортируются в Грецию, и несколько позже в Рим. Римляне к концу Республики, ко II-I векам до Р. Х. открыли у себя собственные папирусные мануфактуры. Самые знаменитые библиотеки Древнего мира насчитывали до сорока и более тысяч томов, а точнее — свитков. Даже в маленьких городках провинции можно было найти книжную лавочку, а в столице и древних мегаполисах (в Александрии, например), при книжных магазинах или лавках букинистов работали артели скорописцев — это предшественники современных издательств по требованию — издававших авторское сочинение. Если автор делегировал право продавать своё сочинение магазину, то мог получить гонорар деньгами или экземплярами. Как сейчас.
Свиток приклеивался или прибивался к палке с двумя утолщёнными концами, на одном из которых крепился ярлык с названием. Ярлычку надлежало высовываться из кожаного футляра, чтобы нужная книга быстро находилась. Книги были недорогими, потому что дешёво стоил папирус. Правда, уже в Древнем Риме появлялись драгоценные раритеты: Цицерон, если не приукрашивает — оратор всё же — уверял, что видел своими глазами экземпляр Илиады Гомера, который мог уместиться в скорлупе ореха.
Но папирус очень непрочен, за сто-двести лет иной превращается в труху. Книги, используемые ежедневно, как то Священное Писание или богослужебные — востребованные уже во II веке по Р. Х. и после, с каждым десятилетием востребованные всё более: наступала уже эра стремительного распространения христианства – нуждались в материале надёжном и выносливом. Для таких целей отлично подходил забытый пергамент. Его знали и прежде папируса, но дешевизна камышовой нильской бумаги вытеснила тщательно выделанную телячью или овечью кожу. И вот прежний материал возвратился, и стал по-новому удобен: пергаментные листы, сравнительно небольшого размера (в сравнении с многометровыми папирусными свитками), сшивались в так называемые кодексы. Наша родная тетрадь происходит от греческого «тетрадос» — четвёртая часть листа, или книжка из четырёх пергаментных листов.
С III века пергамент, очищенный бритвой от жира и пятен, прожилок и волос, выглаженный и разлинованный особым ножом, часто окрашивали в красновато-розовый цвет или охрой, и писали по этой коже серебром, а заглавные буквы выводили золотом. Некоторые книги стоили весьма дорого: украшенные миниатюрами ценились в стоимость имения или, как редкие красочные Евангелия или великолепные часословы (герцога Беррийского), целого замка.
Когда появилась бумага, а за ней, лет через триста-четыреста и книгопечатание, книга подешевела. В XV веке в больших городах Европы просвещали жителей общественные библиотеки. Иные библиотечные книги — libri vagantes — выдавались на дом. Но оставались и особо ценные и объёмные: такие прикреплялись к массивным столам железными цепями.
Средневековье характеризуется одной общей чертой: большинство изданных книг (изготовленных писцами или вынутых из первых печатных станков) начинается, как говорится, ab ovo — от яйца: то есть, в лето такое-то от сотворения мира, от основания Рима, от Рождества Господа Иисуса Христа, в царствование государя такого-то, в царственном граде таком-то (или в ином месте) писалась эта книга… У нас это долго сохранялось, почти до конца существования Императорской России. Правда, далеко не всегда печатали такое вступление, со временем всё реже, но в отдельных изданиях — преимущественно церковных — оно встречалось до самой революции. Если книга, в Средние века, писалась и переписывалась в монастыре, то начиналась со слов: «благослови, отче»; или с указания на благословение игумена N. Книга создавалась писцами и украшателями её многие месяцы, порой до двух и более лет, поэтому на последней странице нередко можно прочитать сердечное благодарение Господу Богу за помощь, и выражение радости: окончен кропотливый труд!
Таким образом, книга прошлого — не самовыражение автора и не коммерческий проект быстрого изготовления. Она — явление укоренённое, она к чему-то важному привязана. Но не цепью к столу, а вступлением своим и завершением — к причине, цели и смыслу мироздания; к Источнику и Подателю всех благ; к Судии и Отцу. Она точно размещена в сетке историко-географических координат: с первых слов сообщает, в какой год от сотворения мира она родилась, и где именно начала существовать, в каком месте на карте творения. Ну и, разумеется, Кто — от Господа до слуг Его — благословил и помог ей состояться. Но и современная книга именно этот обычай сохраняет: издана в 2016 году, например, а от какого события?
Итак, созидательная полезная книга — и такой её сделала долгая, временем испытанная традиция — должна обладать тем, что можно назвать причинностью и целеустремлённостью. Она знает, указывает, или подразумевает свой исток, причину (как хорошая современная, не благодарящая Бога за свой выход в свет, но обозначающая ещё, в какое лето от Р. Х. она появилась); она продолжает прежде начатый разговор; она связана с прошлым, а значит вписана в непрерывную родословную жизни. Если она такова; если, генетически, феномен книги имеет начало и конец и тем напоминает рождающуюся и засыпающую жизнь, то тогда книге — всему её облику — должны быть свойственны непрерывность и целостность. Это черты её внутреннего характера, определяющие её существование в мире и истории. Приблизительно так и характер человека, который отражает себя в книге, влияет на его образ жизни. А, в итоге, и на вечную его участь.
Наконец, книге свойственна ещё некая открытая завершённость, словно содержанием своим она говорит: вот, сейчас и по этому поводу я высказалась, но сам повод, сама цель, к которым устремлено моё содержание, не только не исчерпаны, напротив, от моего скромного усилия прояснить их они лишь прибавили себе света.
Когда мы усматриваем в книге некоторые признаки органического существования и даже, образно, называем её живой — потому что её нельзя просто так сократить, реструктурировать — то не проводим прямых параллелей с живыми организмами, но имеем в виду ещё одно важнейшее её свойство: книга в процессе своего создания взаимодействует со своим автором. Хрестоматийным стал пример из жизни Пушкина, сообщавшего в письме, что его Татьяна неожиданно для него вышла замуж. Но книга не только автору подсказывает решения и ходы. Читатель, идя по её строкам и страницам, тоже создаёт её, но в себе. И она — интересная, глубокая — тоже неожиданна для него. Если он догадывается обо всём с первых страниц, то такая книга мертва: ничего не выкинет, ничем не удивит. Если он больше никогда не сочтёт нужным к ней возвратится — она глупа и никчёмна. Но книга, в идеале, это та самая река мысли и чувства, в которую нельзя войти дважды. Меняется с годами человек, но и книга должна таить в себе такой потенциал смысла, такие резервы и пласты пониманий и интерпретаций, которые позволят ей, пусть и редкой (пусть таких всего несколько десятков на все сокровища человечества) оставаться всегда умнее читателя.
Книга — посредник. Её словами автор говорит с читателем, а читатель с автором. Если читателя волнуют образы и события, которые открываются ему в книге, то он естественно, теми же средствами и материалом, которые только что воспринял, отвечает тому, кто к нему — посредством книги — обращается. Книга — инструмент воздействия, и в её создании участвуют другие инструменты: бумага, пишущие средства, печатные станки? Всё это участвует, но всё-таки книга является проводником от ума к уму. Перья стачиваются, бумага рассыпается от времени… И произведения человеческого ума прочитываются или прослушиваются только на земле. Многих читателей, зрителей, слушателей произведения искусства и литературы постоянно лишаются. Востребованность понижается. Ну а уж там, за порогом, Гомера, конечно же, не читают. Не до того, или и так всё ясно. Тогда и ум, тоже инструмент? Очень похож на него. Он — взгляд, голос, внутренний художник, конструктор и секретарь человека. Автор его речей. Его талант. Но он может и не позволить играть на себе как на инструменте. Ему дана власть отказать Создавшему его. Он может отдаться в злые руки. Ему — решать.
Ганс Христиан Андерсен в сказке-притче «Перо и чернильница» сравнил, в посрамление самоуверенности и глупой слепоте, талант с инструментом в руках Творца. Чернильница мнила, что это из неё выходят стихи и проза. Перо оспаривало у неё честь самобытного творчества. Поэт, вернувшийся со скрипичного концерта, сел за письменный стол и записал, взяв перо и обмакнув его в чернила, свои восторженные мысли: «Как безрассудно было бы со стороны смычка и скрипки кичиться своим искусством. А как часто делаем это мы, люди — поэты, художники, учёные, изобретатели, полководцы! Мы кичимся, а ведь все мы — только инструмент в руках Создателя. Ему Одному честь и хвала! А нам гордиться нечем!»
Уж куда там! Самовластным, капризным, непослушным созданиям!
И вот умная книга — не подобие интерактивной игры (глупую и книгой называть нельзя). От азартного игрока умная спрячется, как улитка в раковину. А которая не спрячется, той цена — одно единственное прочтение. Умная не подыгрывает — она учит, воспитывает. Если настоящую книгу с чем прилично сравнить, так это, например, с музыкальной партитурой, читаемой виртуозом, сидящим у себя дома, в кресле. Музыка гремит и ликует в нём, встаёт кипящей волной и рассыпается искрами, а вокруг тихо, солнце за окном, тикают часы, и кошка на подушке не подозревает, какой могучий оркестр и стройный хор умещаются всего в двух шагах от неё, в голове хозяина.
Книга — это со-бытие. Встреча божественной заботы и человеческой свободы. Достоевский уснул до Второго пришествия и Страшного суда — в наступление которого свято верил — и сам он уже ни на кого, естественно, не воздействует. Но выстраданное воскресение Раскольникова и Сони, в одно прекрасное раннее утро на каторге, на берегу Иртыша, с 1867 года и до нынешнего дня всё остаётся тем средством, который использует Промысел Божий, чтобы изменить образ мыслей и направление воли какого-нибудь чуткого читателя в Саратове или Пекине. Пусть и всё более редкого.
В мире книг существуют особые книги, которые для христиан являются ни с чем не сравнимыми. Христиане их называют священными, святыми — то есть отделёнными и вознесёнными над всеми другими. А в этом собрании самых высоких — для христиан — книг, некоторые считаются произведениями преимущественно человеческого ума, души, воли, а некоторые — созданы Богом вместе с человеком; они родились как итог их таинственного соавторства. Они носят имя богодухновенных. Всего в Священном Писании Ветхого и Нового Заветов, в Библии, 77 книг, а богодухновенных 66. Бог неслышно и неприметно вдохновлял пророков и мудрецов, учителей и апостолов на труд и в течение работы руководил ими, помогал избегать ошибок, прояснял их память, очищал чувства, укреплял способность рассуждать, убедительно мыслить, и точно и ярко выражать мысли. При этом писатели Библии не впадали в какое-либо экстатическое или гипнотическое состояние: они продолжали быть самими собой, то есть людьми, писавшими в полной памяти и сознании, своим, для них характерным, слогом. Их сочинения есть результат согласия, уникальное и чудесное сотворчество.
Книги Библии не только свидетельствуют об особой одухотворённости, позволившей Писанию стать фундаментом культуры для многих народов и традиций — они продолжают быть источником мудрости и радости, и ответом на человеческие страдания. Они оживают под взглядом ищущего ответов. Значит, внимают нам, слушают нас? Безусловно. Кто-то назначил нам время и место встречи. Да ещё такое удобное, что эта встреча всегда может быть с нами. Раскрой её страницы, вступи в этот мир, решись двинуться вглубь — и навстречу пойдут, как предтечи Бога — вожди и патриархи, цари и пророки, праведники, апостолы, прозревшие бедняки, возвращённые к жизни дети.
Знаменитый Вальтер Скотт, автор «Уэверли» и «Айвенго», прощаясь с миром, уже не вставая с постели, просил, чтобы ему почитали что-нибудь из книги. Спросили – из какой? Он лежал, окружённый книгами, они обступали его со всех сторон, возвышались рядами от пола до потолка. И сам он перечитал их сотни, а написал не один десяток. «Для меня, — ответил он, — существует теперь лишь одна книга: драгоценная Библия».
А в Библии, он прав, находится всё. Но, чтобы сегодня приблизиться к ней, начать её осваивать и понимать, нужны введения и комментарии, то есть другие книги. И не только богословские, и не только научные, но просто добрые, мудрые, помогающие людям стать людьми.
А есть книги, и всякого рода послания — кино, музыка, изображения — которые, напротив, вводят в заблуждение, или прямо губят. Поэтому далеко не всё, внешне похожее на книгу, достойно ею называться. Как не всякая влага — вода. Сейчас читает всё меньше людей, а книг становится всё больше. Отчасти потому, что лепить их стало чрезвычайно легко. Они уже редко пишутся, всё более наговариваются, или склеиваются из разных готовых блоков. Наступила эра Культуры быстрого приготовления. Литературы фаст фуд. Еды одинакового вкуса, и без витаминов.
Но настоящие книги — пока ещё! — никуда не исчезли. Тут другое: исчезает понимание того, что они нужны для жизни. Слава Богу, живут люди, напоминающие другим, что в море написанного и сказанного надо разбираться, и этим избранным — питаться. Иначе — голод и смерть души, то есть вечная смерть, потому что душа — вечна.
Вместо приложения, а может — послесловия.
Письма с фронта.
Снова пришла весна. Весной всегда — Пасха. Обновление жизни, победа над смертью. Много ещё праздников весной: среди них — наша российская победа в Великой Отечественной войне. Тогда, в войну, многие люди начинали жизнь видеть по-другому, ценить в ней главное. Мечтали: вот вернёмся, ох как будем дорожить всем хорошим, светлым и мудрым. Лишь бы возвратиться.
Передо мной письма одного солдата, москвича, которому вернуться не случилось. Николая Иванова, из зелёного двухэтажного домика на Дубининской улице. Он успел закончить первый курс историко-архивного института; многие родные его отправились в эвакуацию. Он прожил в Москве меньше года от начала войны, а потом его призвали. Он был немного косоглаз, носил очки. С очками в строю трудно, и он их то терял, то одно стекло разбивалось от ударившей в него гильзы. А для него оставаться без глаз было особенно грустно, потому что он очень любил читать. Двоюродной сестре своей, Людмиле, школьнице, хоть и война шла, книги при первой возможности прикупал — когда ещё находился в Москве в ожидании призыва — и откладывал как драгоценности. И в каком-нибудь очередном письме сообщал, что ждут её такие-то и такие-то радостные встречи.
Письма с фронта приходили от него регулярно, и по условиям военного времени ему приходилось быть у самого себя предварительным цензором. Потому что работала и военная цензура. Названия некоторых населённых пунктов, которые брали наши части, он сам вычёркивал, если по неосторожности успевал их обозначить. Писал, в основном, продуманно и кратко.
«Здравствуйте, дорогие Москвичи!!! Получил ваше письмо от 17 августа, за которое большое спасибо. Живу хорошо, изменений никаких нет, но они могут произойти каждый день и в каждый час.
Был в Белгороде – вы бы только посмотрели, во что он теперь превращён — одна груда развалин. Домов целых почти нет, а если и встретятся, то тоже без окон и дверей. Сейчас налаживается мирная жизнь города — малочисленное население приводит свой город в порядок. Ещё что меня здесь поразило — это книги, которые были разбросаны по улицам и разбитым домам. Прямо жалко их становилось — такие хорошие книги — и такое варварское к ним отношение. То же самое могло произойти и с моими книгами — вот мерзавцы, всё им мешает. Да, кстати, как они там поживают. Не базарите ли вы ими. И по-прежнему ли они находятся на старом месте, или отвели им новую квартиру. Я поручаю за ними следить и пользоваться беспрепятственно только одной Людмиле… В скором времени буду находиться в одном из больших городов, в котором был в середине и в конце марта месяца с. г. — вспомните.
Мам! Привет тебе от Юрки Уварова. Он находится на этом же фронте с 11.6.43.
Письма я вам пишу регулярно, и как только бывает свободное время. Ну пока до свидания, остаюсь жив и здоров — крепко целую и обнимаю, Николай. Фронт. 26.8.43 г.»
«Здравствуйте, дорогие Москвичи!!! Давно я Вам не писал, но на это были особые причины. Всё время находишься в дороге и в дороге, всё время вперёд и вперёд на запад. После Харькова на очереди стоял один из областных центров Украины, а именно тот, у которого я был весной этого года. Не весной, так осенью, а всё же я попал в этот город. Пушкин тоже не забывал о нём и писал, что грянул бой — /далее старательно зачёркнуто/ бой… Я не был тогда, когда Пётр расправлялся со шведами, но пришлось присутствовать при изгнании из города арийцев. Городишко был раньше хороший, но сейчас во многом изменился — Все большие здания сожжены и подвалы. Здания предприятий постигла та же участь.
У меня ко всем Вам будет небольшая просьба — вышлете, как хотите — бандеролью, или в письмо вложите — очки, а то моим очкам немного досталось и они сейчас контужены. Во время стрельбы стреляная гильза из автомата попала в глаз и разбила стекло. Вот теперь правое стекло в очках сохранилось, а левого нема. А также шлите лезвий для бритья. Я вам, всем москвичкам, шлю небольшой и скромный подарочек — пудру, трофейную. Я думаю, что цензура, в особенности цензурша, не присвоит сию вещь. Если в этом письме она не дойдёт, так я пришлю в другом.
Только знайтесь пудритесь по утрам и вечерам на здоровье.
Ну пока всё. Привет всем всем всем. Крепко целую, Николай. Фронт. 25.9.43 г.»
Последнее его письмо датировано 12 марта 1944 года. В нём он, как всегда, благодарит маму за письмо; сообщает, что изменений пока никаких нет, находится всё ещё на старом месте.
«Здоровье мое, — пишет он, — тоже приличное, так что о нём беспокоиться не стоит. А если очков нет — то на нет и суда нет, и без них прожить можно.
Если удастся выпросить у командования части отпуск, то приеду на несколько дней в Москву. /…/ Этот вопрос было бы уладить легче в том случае, если бы я стоял ближе к дому, а то я нахожусь от вас на целых полторы тысячи километров, а в скором времени буду ещё дальше, в Крыму. /…/ Крепко всех обнимаю и целую, Николай. Март 12 числа. 1944 г.».
Он погиб в том же месяце марте, на Волыни. Похоронен в братской могиле.
Подробнее...