Новый Завет вытекает из Ветхого, или, как цветок, венчает его. Новый не является раскрытием значения отдельных фрагментов Ветхого Завета. Последний нельзя рассматривать лишь как предысторию, как вынужденное вступление к финалу. Новый раскрывает смысл всего замысла Божия о человеке, отраженного в Священном Писании в целом. Поэтому сказать, как часто утверждают, что Ветхий Завет ценен сверкающими в нём, подобно золотым песчинкам в песке, пророчествами о грядущих временах, о восстановлении общения людей с Богом в Церкви, значит, сказать мало, не достаточно полно.
Так как Новый Завет есть осуществление самого смысла Писания от начала до конца – от «В начале сотворил…» до «Ей, гряди, Господи Иисусе!» – то надо ответить на вопрос, в чём состоит этот смысл, обнимающий оба Завета?
Всё Священное Писание целиком и полностью говорит о единстве, о любви и верности, которые должны определять все отношения между Богом и человеком. Эти любовь и верность людям заданы, поставлены перед ними целью, но ими не достигнуты. И вот, Писание свидетельствует о неизменной любви и преданности Бога своему народу, и о постоянных же изменах и уклонениях людей от своего Творца и Промыслителя. Вечно изливающееся благо и упорная неблагодарность, приведшая к убийству Бога, к Распятию Христа.
Тема Завета или союза; сочетания в единстве и согласии Творца и вершины творения – человека; или, иными словами – образ брачного договора: Израиль хранит заповеди Закона и следует им, а Бог – всемогущий и всеблагой супруг – хранит, питает и просвещает Свою невесту, Свой народ, ведёт его к полноте и совершенству жизни: эта тема является единой и общей для всех книг Священного Писания, ветхих и новых. Христос, как истинный Бог, Своей земной жизнью, смертью и воскресением исполняет весь закон, обновляет его, придаёт смысл всему от сотворения мира. Не было бы воплощения Сына Божия и подвига Его – все усилия Божии по спасению человека, то есть попытки достичь единства, представляли бы трагическую историю: начало есть, а расплетшиеся концы уходят в никуда, теряются в сумраке бесконечности… Но Христос – альфа и омега, начало и венец всех начал. Фактически повторяя слова пророка Иеремии (31, 31), Господь Иисус Христос на Тайной Вечери – совершая последнюю ветхозаветную Пасху и первую Литургию – говорит о Новом Завете, заключаемом уже не в крови агнцев и тельцов, но в Его Крови.
Ветхое – это путь и приготовление; это скрытое от суеты присутствие и созревание. Новое – разрешение, очевидность. Мы, христиане – участники совершившегося. Поэтому открытие смысла и полноты жизни, её тепла и красоты для себя мы можем начать не издалека, не с истории, но с того, что перед нашими глазами сейчас, в чём мы пребываем: с Нового Завета.
Часть вторая
Для людей сегодня Библия – известная книга. И словосочетание Новый Завет знакомо и тем нашим современникам, которые ни разу не раскрывали новозаветных страниц. Что означают слова Завет и Евангелие? Славяно-русский термин Завет – перевод с греческого «диафики» – завещание. В свою очередь диафики есть перевод слова «берит», которое на иврите только на периферии своей семантики может означать «завещание». Главное же значение слова – согласие, договор, союз.
Особое значение иудейская традиция придавала завету Бога с Моисеем через принесение жертв и окропление кровью (Исх. 24, 3 – 8). Израиль в истории постоянно отступает от Завета, изменяет Богу. А вместе с тем, в лице пророков и праведников, и в силу переживаемых новых скорбей духовно растёт, и само понимание Завета с течением веков (от 13 в. до Р.Х. до 7 в. до Р.Х.) возвышается и одухотворяется. Пророк Иеремия возглашает: «Вот, наступают дни, говорит Господь, когда я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет, не такой завет, какой Я заключил с отцами их в тот день, когда взял их за руку, чтобы вывести их из земли Египетской; тот завет Мой они нарушили, хотя Я оставался в союзе с ними, говорит Господь. Но вот завет, который Я заключу с домом Израилевым после тех дней, говорит Господь: вложу закон Мой во внутренность их и на сердцах их напишу его, и буду их Богом, а они будут Моим народом. И уже не будут учить друг друга, брат брата и говорить: «познайте Господа», ибо все сами будут знать Меня, от малого до большого, говорит Господь….» (Иер. 31, 31 – 34).
Завет этот станет последним; требования закона преобразятся во внутренний императив сердец; завет не такой, как с отцами, но новый навсегда. О новом завете в Своей крови говорит Сам Господь Иисус Христос. Его слова, в послании к Коринфянам, передаёт апостол Павел: 1 Коринфянам, гл.11, в стихе 25. Во втором послании той же Церкви апостол продолжает и уточняет мысль пророка Иеремии. Он пишет коринфянам: Бог «дал нам способность быть служителями нового завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит» (2 Кор. 3, 6). Закон, Тора возвещает о смерти и воскресении Мессии, Христа, Помазанника. И вот, и смерть Его совершилась, и воскресение произошло. То, о чём «писал Моисей в законе и пророки», полностью осуществилось. Новый Завет, вобравший в себя Ветхий, заключён. Но только со второго века по Р.Х. христиане стали называть весь корпус своих благовестий Новым Заветом.
Благовестие, по-гречески: Евангелие – это благая, добрая, радостная, исполненная ликования весть. А также, согласно древнему значению слова, и воздаяние, награда тому, кто эту весть приносит. Евангелием, в богословском значении, называют провозвестие радости о спасении во Христе Иисусе: то есть и саму благую весть, озаглавливающую произведение; и проповедь о спасении, о приблизившемся Царствии Божием. Евангелист Марк, начиная своё Благовестие, навсегда определил особый новый жанр христианской письменности: «Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия…»
Часть третья
Итак, Христианская Церковь реализует, актуализирует «документ» о вечном Союзе, о неизменном – в существе своём – вечном Завете, обновлённом смертью и воскресением Одного из Лиц Святой Троицы. Она сама и есть осуществление, реализация Нового Завета. Читая Новый Завет и, являясь чадами Церкви, принадлежа ей в силу участия в том, чем она живёт, мы читаем о своей собственной жизни в её высоком, истинном измерении. Вникая в строки Нового Завета вместе с Церковью, мы открываем для себя самое важное: личное жизненное задание, или: какими мы должны быть; какими нас, носящих Имя Христа, хочет видеть Христос Бог. Поэтому читать Новый Завет, вообще слово Божие, нельзя как историю о чём-то, или как необходимую «культурную» информацию. Читать нужно всеми способностями и силами личности. И умом, и сердцем, ну и, разумеется, глазами. Но если одними лишь глазами и одной маленькой жилкой ума, тогда мы недалеко уйдём от Петрушки из «Мёртвых душ» Гоголя: он читал подряд и без разбору похождения влюблённого героя, молитвенник и химию, но содержанием книг «не затруднялся».
Благо, когда все грани, все планы – вся деятельная и созидательная глубина личности – соединены в постижении Слова Божия. Человек, объективно отмечая в себе постепенное умственное и духовное усложнение, открывает в Писании не один, а нескольких смыслов. Градация смыслов Священного Писания, классификация уровней смыслового постижения Библии возникла ещё во II веке по Р.Х. Климент Александрийский говорил о пяти смыслах в Писании. После него Ориген полагал, что как человек состоит из тела, души и духа, так и Писание обладает трёхуровневым смыслом: буквальным, моральным, и духовным или мистическим. Позже на эту тему, выдвигая свои теории, в основном не противоречившие предыдущим, высказывались блаженный Августин, преподобный Иоанн Кассиан, преподобный Максим Исповедник и другие.
Замечательно описал многозначность и неисчерпаемую смысловую высоту Писания А.С. Хомяков в известном стихотворении «Звёзды» (1856 г.). Русский поэт и мыслитель художественными средствами, ярко и образно, разворачивает перед читателем ту многоплановость, о которой писали Отцы Церкви.
В час полночного молчанья,
Отогнав обманы снов,
Ты вглядись душой в писанья
Галилейских рыбаков, –
И в объёме книги тесной
Развернётся пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарною красой.
Узришь – звёзды мысли водят,
Тайный хор свой вкруг земли,
Вновь вглядись – другие всходят;
Вновь вглядись – и там вдали
Звёзды мысли, тьмы за тьмами,
Всходят, всходят без числа, –
И зажжётся их огнями
Сердца дремлющая мгла.
В час полночный, близ потока
Ты взгляни на небеса:
Совершаются далёко
В горнем мире чудеса.
Ночи вечные лампады
Невидимы в блеске дня,
Стройно ходят там громады
Негасимого огня.
Но впивайся в них очами –
И увидишь, что вдали
За ближайшими звездами
Тьмами звёзды в ночь ушли.
Вновь вглядись – и тьмы за тьмами
Утомят твой робкий взгляд:
Всё звездами, всё огнями
Бездны синие горят.
Поэты тютчевской плеяды. М., 1982, с.274.
Ярким, живописным примером многозначности является рассказ из Евангелия от Луки о путешествии двух учеников Христовых – самого Луки, и Клеопы – во Еммаус. Евангелист Лука – писатель, художник и врач – заботился, как известно, о литературной форме своих «воспоминаний». Как художнику, ему важна была и деталь, и картина во всём объёме. Вот двое путников покинули Иерусалим после распятия Иисуса, в день Его воскресения. О восстании Христа из мертвых странники, отправляясь в путь, ещё не знали. Лука и Клеопа шли по дороге в самом что ни на есть реальном смысле. По дороге может быть мощёной, обутые в сандалии; им под ноги попадались камушки и они, вероятно, оступались; им в глаза светило закатное солнце, потому что дорога вела на запад, и поэтому они, вероятно, склонили головы. Шагать им предстояло двенадцать вёрст, и не идти же так долго молча. Тем более после происшедшего: буря переживаний шумела в них и терзала сердца, и смотрелись они крайне огорчёнными, просто «дряхлыми» – по-славянски. Итак, это: буквальность и историчность путешествия. О наглядном, чувственном плане евангельского события можно рассуждать подробно и пространно, привлекая археологические, историко-политические, историко-социологические и прочие фактические сведения.
Шли путники, сокрушенные горем. И хотя какая-то, неведомая нам, нужда погнала их на ночь глядя вон из столицы, они ни о чём другом не могли беседовать, как только о своей беде, о злобе князей, о пошатнувшейся надежде. Всем существом они хранили верность Учителю. Их сознание было настолько погружено в случившееся накануне, что являло одну согласную мысль, одно страдающее чувство: любовь и преданность Иисусу Назарянину, «сильному в деле и слове пред Богом и всем народом». Это – уровень моральный.
Они шли по дороге, восходя в Еммаус; шагали к тому дому в селении, где им предстояло разделить трапезу с неузнанным до поры попутчиком. Примкнув к ним на пути, Он изъяснял им Писание, говорившее всё о страдании, но и о победе над смертью их Учителя. Лука и Клеопа заслушались собеседника, что-то новое и светлое входило в их души, но когда их гость, уже в горнице емаусского дома, протянул им хлеб, тогда они узнали Его. Тогда в этом Человеке им открылось страшное и великое присутствие Бога, протянувшего им руку общения, и переполнившего их сердца могучей радостью. Словами, изъяснением Писания Христос приготовил их дух к встрече с Собой. И в совершившейся встрече они познали Бога. И это – план духовный.
Возвращались они бегом в новую жизнь, у которой теперь не стало обрыва, чёрной пустоты впереди. Они спешили в Иерусалим с благой вестью, с горящим ликующим сердцем. А это, возможно, перспектива «анагогическая»: план сбывающейся надежды и будущего века.
Но, даже и не отдавая себе отчёта во всём том богатстве, что заключается в Библии, и особенно в Новом Завете, люди, повинуясь голосу сердца, склоняются к Слову Божию как к некоему духовному источнику, надеясь найти в нём «воду жизни». Достоевскому на каторге не разрешалось иметь других книг, кроме Евангелия. Никакой другой пищи, и никакого иного пития. Он, образно говоря, просверлил глазами эти слова, снял с них налёт чувственных ассоциаций, вошёл внутрь. И понял, почувствовал, что слова эти сказаны ему лично. И не Матфеем или Иоанном, а через мытаря и рыбака Богом. О его грешной каторжной жизни. Опыт, конечно, таинственный, рационально необъяснимый, но возможный для человека, оставшегося наедине со Словом Жизни.
Этот опыт Фёдор Михайлович не скрыл, но облёк в образы и сердечные движения: на нём, как на главной мысли – фундаменте, краеугольном камне – построен роман «Преступление и наказание». Печатание романа было сопряжено для Достоевского с некоторыми цензурными сложностями. Среди прочих с теми, что относились к четвёртой главе четвёртой части, где Соня читает Родиону, четыре дня как убившему старушку и её сестру, о воскрешении Спасителем четверодневного Лазаря. Действительно, фундаментный камень, четыре угла. Четыре стороны, четыре Евангелия, четыре словесные иконы Христа. Цензура же пыталась, почему-то, ослабить этот евангельский фрагмент произведения, и автору приходилось отстаивать рассказ о Лазаре, чтобы слова Благовествования от Иоанна в возможно большей полноте легли на страницы «Преступления и наказания». Благонамеренному чиновничеству спокойней бы было с Евангелием пересказанным, пережёванным, укрощённым. В чистом виде оно – великая сила, слово Живого Бога, воскрешающего мёртвых, возвращающего к жизни души убийц и блудниц.
«– Так ты очень молишься Богу-то, Соня?»
Раскольников выпытывал у Сони подтверждения своих предположений, желая убедиться в её, как ему казалось, помешательстве.
«– Что ж бы я без Бога-то была? – быстро, энергически прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами…»
«– А тебе Бог что за это делает? – спросил он, выпытывая дальше.
– Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. – вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него. – Всё делает! – быстро прошептала она, опять потупившись.
На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперёд, замечал её; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый Завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплёте».
Достоевский описывает книгу, подаренную ему в 1850 году в Тобольске, на пересыльном дворе, жёнами декабристов Муравьёвой, Анненковой и Фонвизиной. «…Четыре года (опять четыре – П.К.) пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал её иногда, и читал другим».
Читает Соня Раскольникову, по его просьбе, о воскресении Лазаря. Раскольников и сам уже и духом, и душой почти умер: невидимо, совершив преступление, он наложил на себя руки. Не буквально. Но, убив, смертельно ранил свою душу и вот, умирает. И потянулся за помощью; потянулся к той, что также ранена смертельно, а поэтому способна понять его сердцем. Евангельские слова – переломные в романе. С их прочтения начинается путь героя, и его спутницы, к новой жизни.
«Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги» ( Достоевский Ф.М. ПСС. Ленинград, 1973. Том 6. СС. 248 – 252).
Вероятнее всего, Достоевскому подарили книгу, изданную Российским Библейским Обществом в 1820 году. Само Общество было учреждено в 1813, в 1816 оно приступило к переводу Священного Писания на русский язык. В 1818 вышло 10 тысяч экземпляров Четвероевангелия, а уже в 1820 – весь Новый Завет. В 1826 году Николай I закрыл РБО, и только в 1858 году, при Александре II, перевод и издание Библии возобновились.
Раскольников и Евангелие встретились, один на один, на каторге. Достоевский художественно показывает, как Слово Божие находит путь к сердцу человека. Что сопротивляется ему? Лень, благополучие, самоуспокоенность, безопасность, самодовольство. Коротко говоря – материализм, то есть религия обожествления всего плотского, временного. От любви к праху глохнет и слепнет душа, и перестаёт понимать важнейшие для себя вещи.
С.И. Фудель, замечательный русский церковный писатель, в книге Воспоминаний пишет о своём отце, протоиерее Иосифе Фуделе. Общественное и священническое служение отца Иосифа, пришедшееся на последние сорок лет Российской Империи, для его сына Сергея составляет целую эпоху. И это и для нас, вдумывающихся в уроки прошлого, эпоха – завершение всего, что накопила Россия, славного и смертного, за годы своего имперского величия.
«Странное это было время, – пишет Сергей Иосифович, – когда среди общего бездумного благодушия высших классов отдельные люди страдали страданием умирающей эры. Отец несомненно принадлежал к ним.
Эра давно умирала. В воспоминаниях Я.М. Неверова (близкого друга Станкевича) есть такое место, относящееся, очевидно, к 1830–1831 годам: «Читаю ли я Евангелие? – спросил меня преподобный Серафим. Я, конечно, отвечал «нет», потому, что в то время кто же читал его из мирян – это дело дьякона».
Чьим же делом стало это чтение через 50 лет после этого разговора? Конечно, дьяконы продолжали читать его, читали его и батюшки на всенощных, но кто читал его из интеллигенции?»
А как по-разному Слово Божие воспринимается даже у соседних народов; неповторимо, лучом света в различной среде, преломляется оно в разных культурах. Да и два человека прочитают одно и то же, и Писание уврачует у каждого из них то, что требует помощи сейчас. «Дары различны, – пишет апостол Павел Коринфянам, – но Дух один и тот же» (1 Кор. 12,4).
Лекарство от душевной лени –
Божественное откровенье,
Всесильное и в наши дни.
Всего сильнее им согреты
Страницы Нового Завета.
Вот, кстати, рядом и они.
Это говорит Фауст из трагедии Гёте, немец. Дух порядка и бодрой организации.
Нет, жизнь тебя не победила,
И ты в отчаянной борьбе
Ни разу, друг, не изменила
Ни правде сердца, ни себе.
Но скудны все земные силы:
Рассвирепеет жизни зло –
И нам, как на краю могилы,
Вдруг станет страшно тяжело.
Вот в эти-то часы с любовью
О книге сей ты вспомяни –
И всей душой, как к изголовью,
К ней припади и отдохни.
Это Тютчев, русский. Страдающий дух. Из стихотворения «При посылке Нового Завета».
И, наконец, свидетельство совсем свежее. Рассказывал доктор, хирург, вполне современный. Чем-то симпатичен был ему больной старик, напоминал отца. Очень мучился после операции, то сдавленно, то, когда невозможно было сдерживаться, громко стонал. Дней десять или даже больше. Доктор заходил к нему, хотя и не обязан был. Имелся и лечащий врач. Он знал, что помочь ему уже нечем, уколы не возьмут. И вот он спросил однажды, просто так, движимый состраданием: «Что-нибудь я могу сделать для Вас?» «Евангелие, – услышал он, – немножко». В первый раз он тогда открыл эту книгу, она лежала на тумбочке. Самому себе удивляясь, начал читать. Читал с каким-то внутренним недоумением: зачем я это делаю? Поднимая изредка глаза на дедушку, видел, как тот затихал, как будто ненастье проходило, дыхание его становилось размеренным и лёгким. Он весь посветлел. Потом он счастливо улыбнулся, и улыбка, вспоминал позже доктор, уже не оставляла его лица. Он приходил к нему ещё три дня, когда улучал несколько минут, садился и читал. А в ночь на четвёртый дедушка поблагодарил дежурную сестру и сказал: «Какую жизнь хорошую прожил». И скончался тихо, просто вздохнул.
Подробнее...