С 1996 года по 2005-й в Пантелеимоновской церкви (ныне Александро-Невская) Посёлка санатория им. Герцена Одинцовского района Московской области издавались православные историко-краеведческие альманахи, сначала под названием «Марьино», а последние два выпуска были названы «Щербатово». Вышло семь номеров. Тематика с первого номера оказалась намного шире краеведения: публиковались исторические, искусствоведческие, филологические статьи, а также повести, рассказы и стихи. И редкие фотографии — в 7-м выпуске. Среди разнообразных материалов выделялся глубиной содержания и значимостью текст интервью, которое молодые историки Кириченко и Поплавская взяли у настоятеля Иоанно-Богословского монастыря Рязанской епархии, известного и почитаемого в нашей Церкви духовника, старца, опытного наставника монахов и мирян архимандрита Авеля (Македонова). Мы тогда опубликовали эту беседу в 6-м выпуске альманаха, в 2001-м году. Недавно перечитали и поняли, что сказанное отцом Авелем не только не потеряло остроты и важности, но стало со временем даже ещё значительней. Идут дни и годы и подтверждают, проясняют слова этого удивительного человека, монаха, настоящего христианина.
Архимандрит Авель (Македонов) родился в православной семье. Ещё в детстве, по словам самого батюшки, Господь открыл ему, что он будет монахом. И мальчик с тех пор молился, чтобы Господь определил ему жить в монастыре. Его горячее желание исполнилось рано: в 1945 году восемнадцатилетний Николай был пострижен в монашество и наречен новым именем — Авель.
С 1945 по 1970 год отец Авель служил в различных храмах Рязанской и Ярославской епархий. В 1970 году он был направлен в Грецию, на Святую гору Афон, удел Пресвятой Богородицы, — в Русский Пантелеимоновский монастырь. Через десять месяцев по приезде он стал исполнять обязанности игумена монастыря, через три года был уже официально поставлен на это высокое место, а ещё через пять лет ему пришлось вернуться в Россию.
Когда на нашей земле стали открываться и возрождаться монастыри и храмы, архиепископ (ныне митрополит) Рязанский и Касимовский Симон назначил в 1989 году отца Авеля наместником Иоанно-Богословского монастыря своей епархии. Отец архимандрит управляет обителью по сей день.
"Его мудрые, неравнодушные советы, — как писала одна из современных православных газет, — тёплые вразумляющие слова" обладают таким влиянием на душу человека, что после них "силы прибавляются и вера укрепляется". Это наблюдение вполне подтверждает, по нашему мнению, текст нижепубликуемой беседы с отцом архимандритом.“Это наша цель жизни — не для себя жить.”
Беседа с настоятелем Свято-Иоанно-Богословского монастыря архимандритом Авелем (Македоновым). Беседу ведут члены этнологической экспедиции Института этнологии и антропологии РАН (г. Москва) Кириченко О.В. и Поплавская Х.В (29.08.96).
Вопрос: Нас интересует проблема духовного окормления. Были ли, например, в Рязанской области какие-либо старцы, к которым люди могли ездить за советом?
О. Авель: Ну, у нас по Рязани не было таких. Если только в Захаровском районе. И из Рязани, и из Москвы к ней ездили. Это не то, что она была источник духовного, почерпнуть — нет. Просто была, ну как сказать, если медоносное растение где-то в бурьяне, то пчелки всё равно найдут его. Так вот и находили. Вот у нас, что же, Полюшка была в Захарово... Теперь, в Рязани была блаженная девица Анна.
Я не знаю, конечно, с какого она года. И как-то это очень странно, никто даже сейчас не знает, где её могила. Она коренная рязанка, эта девица Анна. Она умерла где-то уже после войны. А я вот её помню хорошо мальчиком, я всегда видел эту Нюшу. Она как-то так всё бегала, такие движения у неё резкие и непредсказуемые, она могла кого-то погладить, к кому-то подойти в церкви стукнуть по голове.
Вот был такой случай. Церковь в Рязани одна была. В Рыбновском районе церкви не было, и в других районах церквей не было, и народу всегда было очень много. И один священник был, и дьякон. Ну, конечно, батюшке было очень трудно. Но батюшка, Царствие ему Божие, он никогда (в душе-то, может быть, он тяготился), никогда виду не показывал, что он уставший. Даже вот представьте, ну... тысячи людей. Тысячи людей, и нужно всех поисповедовать. Конечно, общая была исповедь и очень сокращенная была. Вот он у меня сейчас в памяти. Он не обладал даром слова... Он человек образованный, из старых священников. Что писал он — прекрасно писал...
Х.П.: Это какой батюшка?
Собор Бориса и Глеба. 1986 г. Фото Андрея Агафонова.
О. Авель: Он потом... он умер в сане архиерея, епископ Борис Скворцов. Из старого, старинного священнического рода. Отец его служил в кафедральном соборе Бориса и Глеба. Он после семинарии, — тут как раз и революция произошла, и было народное избрание — народ сам себе избирал священника — не архиерей уж назначал, а кого народ изберёт. Ну народ, как один, пожелал, чтобы им назначили сына о. Гавриила — о. Бориса. И его назначили. Когда собор Борисоглебский закрыли, осталась одна церковь — Скорбященская на кладбище, он там один и остался. Все священники в ссылках были, кто как, кто где, кто куда-то уехал, а он вот один оставался.
Ну конечно, я тогда мальчик был, я не знал тогда всех этих тонкостей и всей истины, я знал только вот то, что люди говорили.
Представьте, вот всегда церковь переполнена, и все, как я, обеспокоены, и все покупают после Литургии крестики, рукописание для умерших и говорят, что это последняя служба, что батюшку забирают, — невозможный налог на него наложили, он не в состоянии там, да и потом он молодой ещё был — вот его в армию там... Но потом нашлись такие ходоки, которые дошли до Москвы и добились приёма к самому Сталину. Не знаю, лично ли он их принимал, или их письмо... Но только что его оставили. Он оставался один. И вот поэтому (и так — по природе он какой-то мягкий был, а может, благодарен был, что люди всё время отстаивали) он никогда не отказывал ни в требах, ни в чём. И служил каждый день — утром и вечером. Ведь ходил далеко, церковь ведь — на кладбище, на окраине города, а он жил совсем близко к вокзалу, туда вот. Другой конец, в общем. Ходили в тот конец, где он жил, по линии: через мост, где тюрьма, и потом по линии железной дороги, — так короче, не надо было по городу идти. Но и рисковано было, и всегда верующие его сопровождали. Только в понедельник он не служил, если это был будничный день, а если праздник, то служил. И вот исповедь, особенно — Успенский пост. Это ужас! Это тысячи людей — и с детьми — собираются в школу. Вот исповедь. Полна церковь. Он выйдет, прочитает молитвы; “Матери и сестры!...” — потому что отцов там и братьев не было, не ходили...
Х.П.: Боялись.
О.Авель: Да. Вот: “Матери и сестры! кайтесь перед Богом, в чём согрешили: делом, словом, помышлением, всеми своими чувствами”. Вот. Больше же он... “Бог вас простит, идите в боковые двери”. Они выходят — новая партия. Так вот-то. Это исповедовать хорошо огульно. А причастить-то всех нужно. Он, бывало, бедный стоит, причащает, причащает... А мы, бывало, мальчишки были, вот — владыка Никодим, митрополит Ленинградский-то, он немного помоложе, но вместе мы ходили в церковь-то, мы, бывало, первые причастимся. Пойдём туда — на источник на святой, там, на Скорбящем, был источник. Там и запьём, потому что там и народ, и всё равно уже, что тёплой водой, что родниковой. Там и умоемся и попьём, и посидим. Придём уж, а батюшка всё причащает... Когда-то он кончит... Потом всем крест нужно дать. У нас народ-то, он не уйдёт, пока крест не поцелует. А батюшке всё надо стоять. А потом по 80, по 100 человек крестит.
Х.П.: Это какие были годы, батюшка?
О. Авель: А вот это перед войной и первые годы войны. Потом война-то в 41-м началась, а в 47-м, к первому Спасу, к Успенскому посту нам дали архиерея. Когда уж архиерей приехал, ну он уж стал священников заштатных назначать, тут уж и из ссылки стали некоторые возвращаться, тут уж дело пошло.
И вот, народу всегда полно. И вот, представьте, каково стоять Литургию, — тут вас волною прямо качает. А тут над головами всё корзинки с просфорами, с записочками, и всё — в алтарь. А я так стою (мальчишкой был), и думаю: “Ну вот в алтарь их несут-то, ну батюшка, может, как-нибудь, пока говорит ектенью, вынимает частицы-то, может, он смотрит в служебник-то, говорит, а сам — просфорочки и вынимает? А как записки? Поминать-то ведь он не может? И поэтому, думаю, чего их, это, пода- ют-то?” И вот... я только так подумал — и сзади слышу голос, такой голос старческий: “Пока их, — говорит, — донесут от ящика до алтаря, Ангел всех перечитает”. Вот. Я не стал оглядываться, только я понял, что это мне...
Х.П.: Вразумление.
О. Авель: Да. Это на мои мысли. Я думаю, зачем их столько наносят, а это, говорит, пока их от ящика до алтаря донесут, Ангел все записки перечитает. Вот я после этого стал относиться как- то вот, что не зря их в алтарь носят. Они и лежат в алтаре, всё равно их там Ангел уж все перечитает, а батюшка вынет частицы.
Да. И вот так было. И была в это время Аннушка, Анюта. И вот народу-то много. Она кому чего даст: кого приласкает, кому стукнет. А раз вот, — при входе большая икона была под стеклом, и какая-то женщина стала к ней прикладываться. Она сзади подбежала и как её вот это — стук! Та прям лбом чуть стекло не расколола. Ну тут эта женщина испугалась, некоторые возмутились, а другие, которые знали, говорят: “Значит, есть за что. Пусть она подумает”. Та женщина заплакала, отошла: “Да, мне по делом это”. Такие вот были... Да и все люди замечали в ней дар прозрения.
Мне вот одна старушка рассказывала такой случай. Она жила за городом, в селе в одном. Ну я даже могу сказать, это село Городищи, будет вот в субботу у них юбилей — 100 лет. Там я служил 3 года в этом храме и у одной старушки жил на квартире. Она мне и рассказывала. Она в будни часто ездила в Троицкий монастырь.
Х.П.: Он открыт ещё был?
О. Авель: Да, да, да, он ещё не закрывался, там вот чудотворная икона Феодоровская. Его порушили, сейчас его восстанавливают. Но тогда-то, когда был этот разговор, монастырь был действующий. Она часто туда ездила. Она от Городищ на поезде и прямо около монастыря выходила. И раз вот как-то осенью она приехала в монастырь. Ну, конечно, в монастыре служба рано, приехала, может быть, первой электричкой. Идёт, ещё темно. И хватилась в карман-то... Что же я наделала! Поминание-то забыла! Как-то расстроилась. А потом, говорит, думаю, ну что же я из-за пустяка переживаю. Я человек грамотный, память у меня есть, я в монастыре спрошу записочку, напишу всех своих и отдам. И вдруг, откуда ни возьмись, из темноты выскакивает, выбегает эта Нюша блаженная. Подбегает и говорит: “Вот какая я дура-то, приехала в монастырь, а поминание забыла”. А потом хлопнула в ладони: “Да ничего, — говорит, — я записку напишу!” И побежала. Вот видишь, вот.
А у меня был такой случай. Да много... я только один расскажу. Когда меня владыка назначил принимать сан, даже принудил, я не очень желал сам-то, не потому, что я не хотел, я просто считал себя как-то не подготовленным, потом молодой был, мне что же — 18 лет было. Монашество-то — я просил его, а от сана я отказывался. А он принудил, чтобы я дал согласие. Вот когда я уж дал согласие, только ждал, когда владыка соизволит всё исполнить, так уж и слух пошёл, что рукополагать будут. Я и в церковь ходил, конечно, по возможности, когда была возможность. И раз я был в церкви, и меня монахини и просто там — левохорные попросили помочь Часы читать. А я в церковь с детства ходил, и Апостол читал, и каноны любил читать, а Часы никогда не читал. И как-то ново всё: где, как, что? Где там тропарь, где кондак?... И я, когда читал, делал ошибки. И слышу, там, где клирос-то, говорят: “Вот! А ещё в дьякона собирается! А сам вот — Часы не умеет читать”. А я-то слышу. Они, правда, тихо, но вслух говорят. Ну я как-то, — ну это моя, может быть, и гордыня сказалась, — я дочитал и... тут же Литургия начинается, а я демонстративно из церкви вышел. Пойду к владыке и скажу: “Что Вы хотите, то со мной и делайте, я диаконом не буду!” Вот. Всё. И смотрю, по дорожке встречается со мной Нюша. Вот там — по кладбищу, по центральной дорожке. А она так: кого “мой приятный” зовёт, кого “кособокий”, ну — по настроению. Она: “Ты куда, мой приятный, идешь?” Я говорю: “Домой”. Да - “домой”, а сам иду к архиерею. Она так улыбнулась, повернула меня в противоположную сторону — к церкви, меня так в спину толкнула и говорит: “Дьякона Часы не читают!” Вот, да. Она не была в церкви, она не знала и мои мысли, что я шёл к владыке отказываться, что не буду... они мне замечания делают, что я Часы неправильно читаю. Она и говорит: “Дьякона Часы не читают, иди в церковь.” Всё. И много таких случаев было.
Теперь, после службы она ко мне подходит и говорит: “Мой приятный, я ведь скоро помру”. А я: “Ой, Нюша, как мне тебя жалко-то.” А она: “А ты будешь по мне кричать?” Ну “кричать” по-нашему значит плакать. Я говорю: “Буду”. “А как ты будешь по мне кричать?” “Ой, Нюша, Нюша, как мне тебя ж-а-алко-то!” Она заулыбалась, говорит: “Так и будешь?” “Так и буду.” “Ну ладно” А потом я говорю: “Ну, Нюша, ну до свиданья”. Она так серьёзно на меня посмотрела и говорит: “До свиданья,”- и так показывает вверх, — “до свиданья там.” Ну я в следующее воскресение прихожу, её не видно, а потом смотрю, провозглашают “Вечную память” новопреставленной девице Анне. И все так это с грустью... клирос... Я спрашиваю: “Да кто ж это?” “Да, — говорят, — Нюшу... да, похоронили уж”. Пришла домой, собрала все иконки, на грудь положила и — всё.
Х.П.: Значит, её всё-таки на Скорбященском похоронили, а где — не известно?
О. Авель: На Скорбященском, а где, неизвестно. Вот я сколько спрашивал всех. Ведь к Любушке ходили каждый день на могилку — если понаблюдать, каждый день там кто-то есть.
Теперь, Александр Николаевич. Они одновременно жили с Аннушкой, вот с Нюшей-то, но она пораньше немного померла. Его все знают, где могилка, а Нюши — нет. У Скорбящей похоронена и там вот где-то — к стене, между часовней Любушки и той стеной, а где, никто не знает.
Архимандрит Авель у часовни в честь блаженной Любови Рязанской на Скорбященском кладбище.
Так вот она как-то всё скрывала. Даже вот знаете, ещё такой был случай. Я ещё мальчишкой был. Я жил далеко и всегда старался прийти пораньше, я не любил опаздывать, особенно вечером ко всенощной. Уж если я опоздаю на псалом предначинательный “Благослови, душе моя, Господа”!.. Особенно в пении Алеманова — прямо он такой..., когда: “На горах станут воды...”,— я действительно будто созерцал всё творение мира и всегда старался прийти раньше. А тут ещё матушки — две сестры. Они были алтарницы, они были церковницы и они — просфорницы, и прямо в церкви они пекли, — тут при входе в церковь печка стояла — пекарня. Ну никаких условий не было — ни домика, ничего. Я приходил помогать. Ну чего помогать: головки накладывать там и потом накалывать это всё — всё-таки им это облегчение. Там одна раскатывает, другая нарезает, а я уж раскладываю. И они всегда: “Ой, Коленька, ты, милый, пришёл!” Ну вот я раз так пришёл пораньше, и смотрю, там икона в Алексеевском приделе во всём белом... А пасмурный был день-то такой, зимний, ни солнца, ничего. И вдруг, как луч солнца на Матери Божией. Я так пошел посмотреть, а там Нюша стоит на коленках, молится. И она как увидела меня, вскочила и стала дурачиться. Так вот всё.
Х.П.: Мы были там на Скорбященском — у Любушки, у Александра Николаевича...
О. Авель: Да. И вот и Полюшка. Она великая была. Всё- таки к ней люди много ходили. Ну, Нюшу так уж рязанцы знали, но она как-то не афишировала. Ну и Полюшка не афишировала, но её знали — вот, например, рязанцы, кто уехал в Москву, давали рекомендацию: “Вы сходите к Полюшке, съездите к Полюшке”.
Я вот у неё несколько раз был. Я у неё был не потому, что ходил что-то спрашивать, я как-то привык с детства не любопытствовать. То, что Господь уж предопределил — волю Божию не испытывать. Один раз она пригласила меня к себе. А так вот я в Липки ездил служить несколько раз в командировку, и всё это мимо неё, ну и к ней заедешь. Потом она в Рязань приезжала каждый год в пост собороваться и причащаться в Великий Четверг. И вот она так всегда благоговела перед духовенством. Поэтому странно, что в этой статье... это дух-то не её (имеется в виду опубликованная в газете “Жизнь вечная” за 1996 г. статья “Пелагея Рязанская”. - Прим. ред.).
Ну, расскажу, что меня касается. Я её никогда не видел, не знал, только слышал, что есть она такая. А женщины наши рязанские к ней часто ходили. И это был 1947 год, начало, январь месяц. Да, это было по-новому 24 января, это накануне, значит, Татьянина дня. Они пришли к ней по делам. А она вдруг и говорит: “Ни, ни, ни, ни, я с вами разговаривать не буду, идите, идите, сию минуту, идите назад, идите. Когда вы у о. Авеля получите благословение, тогда ко мне придите, тогда буду с вами говорить, до этого я говорить с вами не буду.”
Х.П.: А Вы на каком приходе тогда служили?
Церковь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радость". Фото Андрея Агафонова. 1990 г.
О. Авель: Ни на каком я не служил. Я ещё был в сане иеродиакона, а так вот исполнял обязанности иподиакона. Одна церковь была, собор ещё не открывался. Вот Бориса и Глеба не было [не был ещё открыт собор свв. Бориса и Глеба, хотя его открыли в этом же году], один Скорбященский храм. Вот там я в будни служил диаконом. А когда архиерей служил, я иподиаконствовал. А тут, это был будничный день, четверг, а она вот: “Идите, идите.” Ну, они её все-таки почитали. И пошли. Они идут и говорят: “Ну как же у о. Авеля мы благословение будем брать, он же диакон, он же не благословляет? Надо спросить, что он нам посоветует, может, какую иконку нам даст или чего, чтобы какое-то доказательство, что были-то у него.” А где увидать? В церкви. Они и пошли в церковь. Они приходят в будень день в церковь, а служит архиерей, меня рукополагают во священники. Они стояли мою хиротонию и потом подошли под благословение. Это Полюшка, чтобы показать, что сейчас о. Авеля посвящают в священники — вы идите, получите у него благословение. Ну они потом мне всё это рассказали:
— Вот, оказывается, Полюшка зачем нас послала.
Ну я говорю:
— Раз так, тогда уж отнесите ей просфорку.
Ну, а потом как-то уж она сама приехала в Рязань и попросила, чтобы я пришёл. И вот она со мной говорила, там много чего говорила, но главное дело, в это время я уж служил на приходе, в Городищах. И она всё время старалась скрыть свой дар. Сидит, как простая старуха, и говорит: “А у вас там в церкви акафисты- то есть?” Я говорю: “Есть, Полюшка.” “Читаете?” Я: “Да, читаем, когда праздники”. “Ну чего же, вот там, Казанской-то у вас есть?” Говорю: “Есть”. А сам думаю: “У нас в алтаре — шкафчик, и там акафистов стопка стоит, и вот она их, как перекладывает.” Она ни один не пропустила и ни один не назвала, что у нас такого нет. Она как бы видит всё, читает. Никогда не была там и слепая. Ну вот. Этим она уж показала мне, что она всё видит. Поэтому, что она потом со мной говорила, я всё воспринимал с верою.
Были такие случаи, что она людей некоторых и не принимала. Но это уж, видно, те, которые к ней шли просто люди, не духовные, а как вроде к какой-то вот гадалке. И она всегда как-то даже заволнуется: “Настя, Настя, закрывай дверь скорее, ну что я, что я — старуха старая, я ничего не знаю, чего они ко мне идут, что я им скажу, я ничего не знаю, ничего не знаю!” Вот. А то — разбудит эту: “Настя, Настя, вставай скорее, печку затопляй, самовар поставь, из Рязани будут, они замёрзли, они устали, они озябли.” Примет их и разденет, и посадит, чаем напоит, и сидит, и всё им скажет, что им нужно было. Вот так вот.
Поэтому, когда я прочитал эту газету... Ну, это совсем не она. Бывало, так вот у неё спросят особенно что-нибудь сложное. Она скажет: “Да уж, это ведь я не знаю. Ну, ладно, я вот спрошу батюшку о. Серафима преподобного... уж как уж, может, он мне чего и подскажет, я тебе и скажу”. И вот она никогда никому ни воду не давала, ни руки не возлагала, что как вот целитель-то. Она только выслушает и скажет: “Тебе, девка, надо вот поисповедо- ваться, у тебе грехов много, да вот такому-то угоднику молебен послужить или вот такой иконе Царицы Небесной”.
И вот, Петя-то этот, он автор указанной выше статьи, он уж немного в прелести, а теперь бес довел почти что уж до помешательства. Я его когда увидел в соборе, говорю: “Петь, ну что ж ты пишешь такую хулу на Бога и на Полюшку-то?” Полюшка никогда этими поклонами... Ну поклоны она клала, но она молилась втайне. И она никому не говорила, сколько поклонов положить и когда, — только молиться. А то мол: и архиереи пойдут в ад, и священники пойдут в ад...
Х.П.: И новомученники, вроде как все в ад пошли...
О. Авель: Да, да, да, да, вот да. Это его всё. Ну я говорю: ”Петь, я одно только скажу, если так вот, что все священники в ад пойдут, все, определенно, ну зачем же она тебе, когда ты к ней ходил...”, — а он часто ходил, у него там были всякие — и дети ещё маленькие, вот всякие проблемы, и вот он, бывало, бежит: “Батюшка, Полюшка просила молебен отслужить!” Я выхожу: “Давай послужим.” Да. Бывало, приходил и домой. Я утром служу, а вечером... он придет. “Ну тогда, Петь, Полюшка сказала бы: — Зачем тебе к попам обращаться? Они все же волки?.. Ты уж служи сам, молись сам, читай сам акафист, ты грамотный. А она же тебе говорила, иди, даже конкретно говорила: “Ступай к о. Авелю”. А теперь что же, а я чем лучше других? Я такой же, как все. Что ж это значит — все в ад, и мне тогда в ад лезть?” Я говорю: “И ты в ад пойдешь”. “Нет, я буду мучеником, меня четвертовать будут”. Я говорю: “Тебя бесы разорвут по кусочкам”.
Х.П.: Батюшка, а у неё что, получается, какие-то ученики были?
О. Авель: Никаких учеников у неё не было. Не было. Это люди, даже я затрудняюсь сказать, — с нечистой совестью, что ли... Вот видите ли, допустим, человек с чистой совестью, ну пусть он работает, ну пусть его пригласил в дом кто-нибудь: добрый человек — он поел там, и он благодарен и Богу, что Господь так устроил, и тому человеку, что накормил. А другой уж ещё норовит чего-нибудь украсть. Потому что такой человек — нечистый. Или потом начнёт ещё рассказывать: “Да у них там это...” Так вот и эти. Они пользовались её добрым советом, её молитвами. Оно, конечно, по её молитвам всякие беды отводились. Они потом стали не столько о Полюшке, сколько о себе.
[...]
Как вот во Владимирской области есть село Великодворье. Ещё церковь там святой Пятницы Параскевы. Там служил такой отец Пётр Чельцов.
Он рязанский родом-то, но как-то жизнь вышла, он там очутился. К нему много людей ездило и ходило — и Рязань вся, и из Москвы, и Владимирская область — все к нему шли. Конечно, был благостный батюшка, благодатный. И сейчас все к нему на могилку ходят. И Господь как-то послал батюшку туда такого же духа, как и он, отца Анатолия. Пусть он ещё молодой. Он так и служит, и так и людей принимает.
И был один вот наш мальчишка, ну, как товарищ мне, может, немножко помоложе. Мать его ходила по всем старцам и его за собой таскала. А это очень плохо, когда силком таскают. Вот я тут как-то не очень одобряю, когда родители здесь в монастыре сами приезжают на неделю и детей привозят... и всё это детям надоедает, и потом будет от одного воспоминания о монастыре противно — там и то нельзя, и это нельзя... Это когда уж человек сам вошёл во вкус.
Да, и вот она этого своего сына везде таскала по блаженным, по старцам. Ну потом он уж вырос. И он видел, как уж это — слава какая у старцев, и о нём говорят, благоговейно относятся. И он потом после смерти о. Петра объявил себя его преемником: вот отец Пётр мне всю благодать передал. Ну как благодать передать? — это не шуба.
Х.П.: Это колдуны передают так.
О.К.: Нет, ну Илия передал пророку Елисею дар пророчества со своей милотию.
О. Авель: Ну опять, милый мой мальчик, тоже я хотел сказать, — Илия не чужому дал-то, своему ученику. Если он жил бы при батюшке бы, как вот, допустим, в Оптиной, преемственность была старцев. Старец был — у него келейник, он видел, как он молится, он видел, как он занимается, он всё видел. Даже раньше какие-нибудь специалисты — у них тоже было преемственно: отец- художник, сын-художник...
О.К.: Вот как владыка Мануил [(Лемешевский)] и...
О. Авель: Да и владыка Иоанн Снычёв. Да, он же с ним и беседовал, он же всё знал и дышал он одним воздухом. Вот тогда да. Тогда действительно это может передаться. А это вот — наездом приезжал. И то, мать там говорит, а он там где-то летает, бегает, голубей гоняет. А потом: “Вот я — преемник. Отец Пётр мне всё передал!” Так не бывает, так ведь не бывает. Если бы он жил бы с ним... Вот тогда да.
Так что вот такие вот и у Полюшки. Никаких у неё учеников, ни учениц не было. Настя, которая хозяйка, а хозяин Пётр, Орловы. Ну они такие простые люди, у них дети. Дети впоследствии в Москве жили. Потом-то они приезжали на похороны Полюшки. Они, конечно, плакали. Они понимали, что они выросли благодаря ей. Во-первых, её молитвами получили высшее образование. И материально, — потому что народ к ней шёл и нёс, но она даже и не видела, что ей приносят. А хозяева, конечно, очень ей были благодарны, уважали её и любили её, но никто не сказал, что я вот теперь обладаю даром её. Никто.
Х.П.: А вот, батюшка, Вы рассказывали, как к ней приходят и т.д. Вы что, как-то наблюдали, как к ней приходят?
О. Авель: Ну да, и при мне были такие случаи. Что вы думаете. Кого приняли, кого нет.
Х.П.: В основном люди из Москвы и из Рязани и из окрестных сёл приходили?
О. Авель: Да, да. К ней много ходили, к Полюшке много ходили.
Х.П.: Она, говорят, как-то на печке жила...? Какой там быт- то был?
О. Авель: Да ну, на печке! Ну просто — в крестьянской избе, а спала она больше на печке. Ну старый человек, в избе всё-таки холодновато. Тогда этих не было - батарей. А так она слезет с печки, и за столом сидит, и чаю попьёт. Не то чтобы прямо на печке.
Это, между прочим, совсем из другой области, это у меня там на родине, в селе Никуличи под Рязанью, сейчас оно вошло в черту города. Такая против церкви была избушка маленькая — псаломщик жил. Большая семья была. Он был кроткий, тихий. И женато у него такая была своенравная. Он уж ей-то подчинялся. И батюшка был своенравный, он и батюшку слушал, у него, значит, своей воли не было. И вот, значит, он умер... А псаломщик он был такой официальный, чтец рукоположенный, в стихаре и всё. Ещё когда церковь служила, его похоронили, задолго до закрытия, ещё тот батюшка, недруг-то его служил. Потом и батюшка-то этот помер. А батюшку этого “отец Алексей” звали. Он с семинарской скамьи был назначен и до смерти прослужил в этом селе. Но он был настолько недуховный, что, как говорится: “Каков поп, таков и приход”. И народ не духовный в приходе. Если только те, которые не довольствовались приходом, ходили в Богослов, вот сюда, в Троицкий монастырь, в Казанский женский монастырь, — они всё-таки немножко набрались духовности. А те, которые не ходили, те... Да ладно.
Этот псаломщик, значит, помер. Через 40 лет померла и его жена, Любовь Петровна, в 1961-м году. Ей стали рыть могилу около мужа, и там как-то обсыпалась земля, и его гроб открылся. Ну, они решили так счистить землю-то, чтобы плотнее гробы поставить. Сорок лет — гроб цел. Да. Когда они стали расчищать, верхняя крышка у гроба, не крышка, а доска, свалилась — гвоздики уже проржавели. И они увидели: он совершенно лежит нетленный. Вот что значит смирение. Смирение-то что делает. Ну потом положили рядом его Любовь Петровну.
Он — чтец Михаил, а она — Любовь Петровна. Его отец был Никанор, а её отец был диакон Петр. А вот наши прихожане привыкли видеть его в стихаре-то, а никто его не называл, никто и не знал, что его Михаилом звать — Никанорыч и Никанорыч... “Никанорыч, вот мне нужно то-то... Никанорыч, а мне нужно спросить батюшку то-то ...” Никанорыч и Никанорыч.
И вот одна женщина попала... У нас бывает в Рязани, вернее, раньше была на Усекновение главы св. Иоанна Предтечи ярмарка. Собиралась со всего города ярмарка, и вот мы все ходили туда, там и карусель... Но предваряла всегда в соборе служба, и там в Кремле в соборе была икона Усекновения главы св. Иоанна Предтечи чудотворная. И потом выходил крестный ход, а потом уж открывалась торговля. Ну, как везде. Я слышал, и в Нижнем Новгороде была Макарьевская ярмарка на преподобного Макария. И вот эта женщина попала на службу, — пошла на ярмарку, поспешила и попала на службу. И потом приходит и всем хвастается: “Ой, я что там видела! Там столько попов-то, попов-то много всяких, а Никанорычев-то, Никанорычев — не один десяток, и даже маленькие Никанорчики есть”. Да, в стихарях — значит Никанорычи. А диаконов там было много при архиерее, архиерей служил и иподиаконы были — юноши были и маленькие “никанорчики”. И вот, кто понимал, все смеялись, а она так серьезно рассказывала. Да.
Про Любовь Петровну. Люди, как бы сказать, определяли время года по ней. Говорят: “Ну холода наступили — Любовь Петровну уж на печку посадили”. И она уж не слазила с печки всю зиму. И туда ей и есть подавали, в туалет там, и всё. И она сидела всё время на печи. Как уж у неё терпения хватало? А потом говорят: “Ну вот — весна, Любовь Петровну уж ссадили с печки”. Ну они такие были...
Господи, какая бывает простота, действительно святые люди были! Вот у них избёнка-то маленькая, семья-то у них была большая, это у псаломщика-то. Детей было много. Сын был регент, его расстреляли, один сын погиб на войне. А девки-то замуж не вышли, потом у них двое сирот — её-то внуки, а для этих девок племянники. И вот все в маленькой избушке. Вот мать-то на печке, они — кто где. А ребятишкам соломы принесут кучу, они — на полу. А так как дворика-то не было, плохенький, а люди-то они добрые были, жалостливые, всех всё жалко — и коза-то — с ними в избе, и поросёнок — в избе, и все с ребятами — под соломкой.
Да, и я к ним любил ходить. Во-первых, я почему любил, — церковь закрыли, но она ещё стояла, а в церковь в город не всегда и пустят, да и сам не пойдёшь — вот пурга, 3 километра поле перейти, да там и заблудишься. Я тогда вечером, так, к 6-ти часам, пойду к ним. Они уж всегда в это время уберутся, лампадочку затеплят. И вот они, что могут (они все в хоре были, брат-то у них регент), и они всё пели, все они с голосами. И они там и “Благослови, душе...” споют, и “Свете тихий”, “Ныне отпущаеши”, “Богородицу”, “Величит душа моя”, “Воскресение Христово видевше”, “Хвалите имя Господне” — ну всё, что певчие поют. Они за много лет уж знали. Они всё это пропоют, а я в окошечко на церковь гляжу и как бы в церкви побывал. А то, когда чего-нибудь она расскажет. Рассказывала всегда очень хорошо, так это она всегда красочно говорила. Электричества тогда не было, лампы большие не зажигали, всё-таки керосина много жалели, а так вот факелок, или при одной лампадочке. Она рассказывает на печи, а ты сидишь, глаза закроешь, всё равно темно, и как будто всё это представляется.
Х.П.: А что она рассказывала? Из жизни?
О. Авель: Да, из жизни всякие случаи... Ну вот, допустим, она рассказывала, — мать её ей рассказывала, как у нас церковь в Никуличах горела в 1860-м году. Ну, а тогда был 1940 год. И она рассказывала, что её мать видела пожар, они тогда в Рязани жили, дома-то были низкие, и видели, что в Никуличах пожар. И видно над огнем, над дымом, Матерь Божия распростёрла руки. И не одна мать её видела, но и другие. И говорили: “Ой, ой, в Никуличах пожар, или церковь горит, или человек горит, потому что Матерь Божия распростёрла руки”.
Х.П.: А какое там посвящение храма было?
О. Авель: Тихвинской Матери Божией.
Ну она много всяких случаев рассказывала. Она даже рассказывала исторический какой-то случай. Где-то священник, миссионер был, а там то ли жена какого-то генерала, то ли кто- то ещё... Он-то погиб, а ей грозило, что они там над ней надругаются. И он, священник-то, выдал её, — что это моя жена. И всё вот как жена, жена, и вывез её оттуда. И даже что-то документ, что ли требовали... И он даже пошел к священнику: повенчайте, дайте нам справку. А уж когда он привёз её, говорит: “Ну теперь Вы свободны, а я уж на суд Божий, на суд архиерейский. Вот я так поступил, а как уж архиерей рассудит, может быть, он меня накажет, хотя я Вас не касался, но всё же венчались”. Вот, да. Или не венчались, а только дали справку, что повенчаны... так вот. Много она таких всяких случаев-то рассказывала. Она очень красочно говорила.
Но вот я к чему: Полюшка-то на печи не сидела. Так жила себе — маленькая ростиком, слепенькая.
О.К.: Нам говорили, что она знала Псалтырь наизусть?
О. Авель: Да! И много акафистов. Вот Спасителю она ежедневно читала и Матери Божией, и Святителю Николаю, и преподобному Серафиму. Она их каждый день читала. И хоть проверяй по книжке.
Х.П.: Это, видимо, были святые, наиболее чтимые ею, вот преподобный Серафим и Николай Чудотворец?
О. Авель: Да, да, да, да. Преподобный Серафим. А она всё: “Как батюшка”. Вот я её спрошу, а она: “Как батюшка”. Ну она говорила не всем. Вот её спросишь: “Полюшка, ну как ты молишься?” Она: “Ну, когда так вот молюсь, как все молятся, а когда вот или он [прп. Серафим] ко мне придёт, я с ним уж поговорю”.
Х.П.: Батюшка, а я ещё хотела спросить, вот мы были тут в Рязани, в Скорбященском храме — ещё была у вас тут старица Екатерина Михайловна?
О. Авель: Это не в Рязани. Я о ней ничего не знаю. Я говорю о тех, кого видел. Ну я слышал, что к ней ездят, а как, что, каким она духом... Видишь, сейчас у нас тоже есть там около Скопина Наташа больная. К ней тоже ездят. Наш один ездил. Она там приняла их... Но сейчас ведь все больные, у кого чего болит. У кого желудок, у кого что, сейчас здоровых нет. Ну она дала охапку травы: это тебе, будешь лечиться. “Ах! Вот она узнала, что у меня болит!” Так что же — это кому хочешь дай траву. Она безвредная, что там — трава душица... И вот давай лечиться, у меня вот давление, у кого сердце, у кого изжога, у кого что... Это ничего не говорит.
А один вот приехал, наоборот говорит: “Я разочаровался”. А я: “Почему?” “Во-первых, я стал ей говорить о своих проблемах, а она: — Да я всё знаю, всё знаю, всё знаю... Ну если знаешь, тогда не спрашивай. Или как другие, как вот Полюшка — она, ты ещё рот не раскроешь, а она, вроде как про другого, или про себя всё расскажет, а ты слушай только. То есть она говорит все мои проблемы. А если она сидит: — Ну чего Вы скажете? Что Вы приехали? А станешь говорить, она: — Я всё это знаю, я всё это знаю”.
Я ему говорю: — “Ну, знаешь, что! Ты не прав. Нельзя даже и на этих людей смотреть, как на сверхсовершенство. Один только Господь свят. Есть поговорка народная, а они, поговорки, все очень мудрые: “Нет, говорят, пророка без порока.” Поэтому... Это, может, зависит даже не от неё, а от тебя. Если ты вот с нечистой совестью, Господь от неё скрылся, и она ничего не может рассказать. Дело не в ней, а в тебе: как ты, с каким чувством шёл, и почему это у тебя проблема, может быть, ты и сам знаешь”.
Как вот... Такой случай. Московский купец, очень богатый, чуть ли не первой гильдии, задумал храм построить, чтобы увековечить свою память. И вот он строил, строил, а как станут своды возводить, он рушится. Значит — неправильные расчёты, архитекторы виноваты. Другой архитектор, самый лучший... И всё храм рушится и рушится. И тут ему кто-то посоветовал, ну я так слышал: “Пойди к старцу”. А тут мне ещё кто-то рассказал — чуть не к московскому блаженному Василию (Василий блаженный жил в XVI в. - Прим. ред.). Ну это неважно. Важно то, что он приходит к этому блаженному, а тот сидит, пустую люльку качает. Он обращается к нему, а тот не отвечает. Он громче, думал — глухой. А тот говорит: “Мне некогда, я дело делаю ответственное”. “А что ты делаешь?” “Я неоплатный долг плачу, я мать качаю. Она со мной ночи не спала, с маленьким, вот теперь я её качаю,” — а люлька пустая. Вот, он и понял. Он понял, что он, оказывается, выгнал мать когда-то и больше ей не помогал. И Господь не принял. И потом уж, когда он поехал к матери, испросил у неё прощения и привез её к себе. И она — из простых, он вышел-то из простых, чуть не из крестьян. Да. Уж она говорит: “Уж я буду, сынок, со слугами на кухне, мне там более всё народнее”. Он: “Нет, нет”. Потом у него там был праздник, гости какие-то, он привёл мать, посадил с собой, сказал, что это моя матушка. Всё. И у него всё дело пошло — и храм отстроил, и всё, и всё. И почувствовал на душе радость и лёгкость, а то всего много, а душа скована. Видишь, как понимать этих блаженных.
И этот говорит, что: “Я уж ей и то и то... [то есть привёз, помог].” Я говорю: “Ты не жалей, что ей отвёз. Если будет возможность опять помочь, опять помоги. Это не то, что: ты — ей, а она — тебе прямо путёвку в рай. А мы должны помогать. Это наша цель жизни — не для себя жить. А когда будем жить для других, тогда Господь и нам даст.” Вот как покойный Патриарх, Царствие ему Божие, Алексий I, как-то говорил слово перед Новым Годом, перед молебном, вот о благодарении. Он говорил, что наше благодарение Богу, это как протягивание руки для новой милости Божией. Если мы благодарим Бога, он ещё даст. А если мы не будем благодарить, то он ничего не даст. Так вот.
Вот видишь, разные люди по-разному. [...]
Х.П.: Батюшкау Вы знаток местных благочестивых обычаев. Вы не помните, чтобы кто-то рассказывал, скажем, о хождениях пешком в Киев...?
О. Авель: Ходили, ходили!
Х.П.: Мне тоже все говорят, ходили, но как ходили, через какие пункты, это же очень интересно, поподробнее?
О. Авель: Ну как...? Ну если бы Вы меня спросили, ходят ли теперь? Может быть, Вы давали благословение? Это одно.
Пришла раз наша соседка, женщина, я мальчишкой был. Она: “Коль, ты в церковь пойдешь?” Это был канун Сретения. Я: “Пойду”. “Ой, возьми мово папаню. Ко мне папанька пришел. Он такой божественный, — они, как верующий, так — божественный, — он церковь любит, а не знает тут дорогу в церковь.” Я говорю: “Хорошо”. “Он тогда зайдёт”. Я говорю: “Да что же он зайдёт, он же ведь не знает, где я живу, это тебе опять его вести ко мне. Я уж сам зайду. Я знаю, во сколько идти, сколько идти пешком до церкви, я уж сам зайду за ним”.
И вот такой дедушка благообразный. Он, знаешь, похож на преподобного Сарафима. Такие вот у него короткие волосы, борода такая окладистая, глаза такие голубые-голубые, лучистые и такое розовенькое личико-то, как у преподобного. Ну мы с первого раза, уж как-то — он старый, а я малый, я ребенок ещё, а он... ну мы с ним как-то вот подружились. Ну, а потом он уж и без меня знал — раз уж показать дорогу... А он очень верующий, очень верующий. Он ей вовсе не отец. “Папанька” она его звала, а это его племянницы две. Они остались сиротками, две девочки, он их воспитал, и они его так папанькой и звали. Выдал замуж. Одна тут вышла, на нашу улицу. Он раньше, когда там у них церковь была, он был там староста.
Х.П.: А — там, это где?
О. Авель: А в нашей Рязанской области, я забыл, как уж это... Да и район-то Рязанский. Туда, за Строитель.
И вот, мы уж с ним потом ходили, всегда уж ходили. И мне как-то с ним хотелось, и он как-то... Не из-за того, чтобы хвалиться, а видно, души уж сроднились. И вот дорогой, всё-таки 3 кило- метра-то идти, всё-таки не бегом же бежали, и он всё много рассказывал. Он побывал и в Киеве пешком, он бывал и в Иерусалиме — до Одессы пешком, а там уж — пароходом. Он был на Афоне.
Тоже так же — через Одессу. Он был на Соловках, он был на Валааме. Видишь, у него детей своих не было, а он такой человек, как бы сказать, трезвый — не пил, не курил и не ленивый был, трудолюбивый. У него хозяйство было исправное. Он, знаешь, уж весна, они, крестьяне, только начинают соху готовить, а он всё заранее. И как только земля созрела, он вспахал, посеял и, ещё ведь долго там, — он отправится в Киев. А потом осенью уберёт, пока что там зима... (т. е. до наступления зимы - ред.), он пойдёт вот ещё куда-то. А зимой он сапожки шил, хороший сапожник.
На Успение он старался бывать в Киеве, потому что Успенская Лавра. И вот, как он был там, столько людей было, что ни один собор не мог вместить. Митрополит Киевский служил всенощную прямо под открытым небом, там на паперти прямо аналой был, всё там...
Х.П.: Это, батюшка, было начало века, до революции?
О. Авель: Да, до революции, в начале века, я думаю так, для его возраста.
И вот столько было люда... И я сам это видел, я видел: ночи- то в это время южные уж тёмные, уж в 9 часов темнеет, а там — до 11-ти, до 12-ти ещё всенощная идёт, уж темно. И вот дедушка-то говорил, я представлял, а на Афоне когда уж был, выйду — небо- то тёмное-тёмное! А звезды яркие-яркие, как будто они прямо близко, над головой. Вот это он рассказывал. И вот, говорит, во время пения, когда вместо “Честнейшую...” поют “Ангели Успение Пречистыя видевше, удивишася, како Дева восходит от земли на Небо”, вот звёздочка, небольшая звёздочка — вот на столько над головами двигалась. И так вот раз, раз отмечает, а кого вот так вот — обходит. Я говорю: “Дедушка, а это что?” “Да я, — говорит, — милый, не знаю, уж я не думаю, что это Царица Небесная. Но, может, Ангел, уж по Её как бы повелению”...
Ну я всем-то не навязываю, а кто так спрашивает, я говорю. Вот, мол, грешно ли в праздник работать? Я говорю, вот видишь ли, если человек в церковь не идёт, пироги печёт, ещё чего-то жарит, говорит: “Праздник. Я готовил” — это грешно. Сегодня праздник — праздник Божий, а ты готовила праздник для мамоны, для беса обжорства. А надо в церковь идти. А если вот так, как делал дедушка вот. Он никогда службы не пропускал, когда только она была в церкви сельской. Приходил всегда первым, уходил последним. Но в праздничные дни, конечно, не в Рождество и не в Пасху, и не на Успение, но вот в воскресный день, или там ещё в какие-такие вот праздники, он после обеда работал зимой. Шил обувь. Но он говорит: “У меня было две кубышки: вот те, которые я в будни работал, эти деньги я в одну кубышку дожил; это мои, я уж ими прав был распорядиться. А те, которые я шил в воскресение и в праздники, за эту работу я в другую кубышку дожил, я их считал — деньги Божии. А потом я на эти деньги покупал кожу, ну подешевле, и потом шил для бедняков обувь и раздавал”.
Вот видишь. Да. Простой такой человек, приятный-приятный. И никому не хвастал. Вот приходят, говорит, некоторые там: “Петр Степаныч! выручи! Вот малому обуться нет”. Ну вот, — говорит, — приходится даже в воскресение шить после обедни. Но деньги я уж тогда клал, что они не мои. А на эти потом деньги я покупал, и опять шил обувь. Так уж в праздничные дни — уж для бедных.
Х.П.: А вот, батюшка, как он шёл, как он к этому готовился, он не рассказывал? Брал с собой сухари, например...?
Иоанно-Богословский монастырь. Фотография из журнала "Русский паломник".
О. Авель: Ну конечно! Рязань-то — 25 вёрст — Богословский монастырь, всё равно сухари сушили, идти-то тут всего... И в Николо-Радовицкий, и к преподобному Сергию все ходили пешком. Да, только пешком. Это считали даже грешно, если ехать. Вот едет какая-нибудь подвода, и вот видит — идет странник, уж у них это какая-нибудь одежка такая, уж сумочка такая уж холщёвая: “Садись!” “Нет, касатик!” Некоторые и соблазнялись, а некоторые и отказывались: “Нет, касатик, спасибо, я хочу, чтобы к преподобному прийти не гостьей, а родной”. Они так говорили: если прийдешь в монастырь пешком — они, угодники Божии, принимают как родненьких. А если приедешь, то — как гостья. Да. Конечно, готовились, а тем более — в Киев. А может, люди какие пустят ночевать, а у них, может, самих есть нечего. Он уж из своих там их угостит.
Х.П. Ну если они брали ночевать, то они бесплатно угощали, или платили за это?
О. Авель: Я не думаю. Тогда не было этого. Тогда просто странников... Ну даже, милая, вот уж при мне не ходили, не было уж этого. Но вот всё-таки ходили нищие, ходили странники, их пускали ночевать. И вот некоторые даже считали за честь. И старались уж угостить там, покормить, чего-нибудь получше. Лучше, чем себе, как вроде Божиих людей. И каждый этому рад. Тогда не было коммерсантов, как сейчас. Ну как же это, идёт странник, богомолец! Наоборот, ему же ещё и дадут.
Странник в Серафимо-Дивеевском женском монастыре. 1904 г.
Опять я это уже не застал, при мне-то уже не ходили, но моя бабушка, Наталия Николаевна, моего родного дедушки сестра, она вот любила нищих.. И замужем она была на нашей улице. И у нее было очень много картин. Вот это литография Сарова, вид Дивеева, Иерусалим, ещё какие-то. Я говорю: “Бабушка Наталия”, — я её очень любил, и она меня любила, потому что это опять дух — я любил церковь, а она была очень религиозна. Очень религиозна. У неё каждый день лампадочка горела. Вот она и говорит: “Это мне эти странники приносили. Вот они идут туда, заходят, я их накормлю, с собой им дам и на свечки ещё пошлю, они туда идут, а обратно они тут же идут, этим же маршрутом. И вот, некоторые мне приносили — так вот — картиночки, какую-нибудь святыню, какой-нибудь камушек”.
Х.П.: То есть ваша деревня как раз была на пути в Саров, когда шли?
О. Авель: Примерно, да. Потому что вот эти картинки у неё были. Не то, что она ездила, а приносили странники, которые вот ходили. Поэтому, я к чему это, — кто принимал странников, зачем же они со странников будут брать за ночлег да за еду. Они, наоборот, как гостей Божиих принимают, да и с собой дадут, да, может, ещё на свечку там уж.
Х.П.: А писать-то, наверное, не умели, но может, какие-нибудь записки, просили помянуть, может, кого-нибудь, было такое?
О. Авель: Ну уж это я не знаю. Ну, даже если бы было мне 10 лет, ну пришло бы мне в голову спрашивать: “Бабушка Наташа, а записки-то давали?” Ну если бы я был как вы, я бы всё у неё досконально выспросил. А я чего: “Бабушка Наталья, это у тебя картинки, а ты там была?” “Нет, а мне принесли, а принесли так — они шли туда, заходили, я их кормила, им давала, и так далее”.
О.К.: Батюшка, а вот у меня другие вопросы. Много к Вам духовных чад ходит, или просто за советом из округи? Какой у Вас круг окормления?
О. Авель: Да, видимо, круг неопределённый.
Позавчера трое подходили с вопросами. Я им там ответил, что мог. А потом я одну спросил, а где это, мол, случилось? — Это вот, мол, в Воскресенске. Значит, из Воскресенска. А одна говорит: “Как жалко, что далеко, лишний раз не спросишь”. А я: “Вы где живёте?” “В Москве живу”. Я говорю: “Ну в Москве есть батюшки очень хорошие”. “Но я ни с кем не знакома, я только приехала сюда”. Я говорю: “Поживёшь, узнаешь”. И из Рязани, вот вчера из Скопина были. Ну а как Господь сказал: “Пророк не имеет чести в своем отечестве”. Вот местные, они не приходят за советом. Они даже в церковь не ходят.
Х.П.: Местные, Вы имеете в виду — пощуповские?
О. Авель: Пощуповские. А так вот — со всех сторон приходят люди. Но только опять, видите, я так вот вчера как бы шуткой сказал. Пришли трое: “Батюшка, у нас вот неприятности”. Я говорю: “Милая, если бы ты пришла и сказала: батюшка, у нас так всё хорошо, что мы пришли Вас попросить, поблагодарите Бога, отслужите благодарственный молебен, потому что у нас так всё хорошо! Когда у вас всё хорошо, вы не помните ни Бога, никого. А вот плохо — идёте. Ну, слава Богу, хоть так. Вы поймите, что надо Бога-то просить и благодарить и не злоупотреблять. Бог вам поможет, а вы вместо того, чтобы поблагодарить Его, держать в сердце благодарность, всё себе приписываете: как я хорошо обделала какое-то дело там. И всё. Или кто-то там — Иван Петрович помог, или Иван Михайлович там... А ну как Господь потом это всё разрушит..?”
О.К.: У Вас духовных чад много?
О. Авель: Я не имею. Видите ли, одно время, когда не было монастырей, было иначе, было много... Всё-таки монашество живуче. Конечно, из мужчин меньше было, но и мужчинам это труднее. Потому что в армию призывают, а девушкам в армию не идти. Она профессию имеет, медработницей устроится, или вот просто санитаркой, и будет тайной монахиней. Будет исполнять правило, служить ближним, совершать своё служение. Так что было много монашествующих, особенно в церквях — уборщица и псаломщица, всё. И было у меня много, очень много, теперь уж осталось мало. Может быть, десяток, которых я считаю своими духовными чадами, теперь они уж все старенькие.
О.К.: Они далеко все живут?
О. Авель: Да вот видите, в Рязани есть, в Москве несколько человек есть, во Владимире — там одна алтарница, схимонахиня Александра. Теперь уж она так только приходит в церковь, посидит, уж она старая, больная, на пенсии. Теперь я уж никого... всем отказываю. Видите ли как, для того, чтобы иметь духовных детей, это надо уж... Ну как вот мать, когда дитя она хочет иметь, она должна себя обречь на бессонные ночи: ребенок заплакал ночью, вставай, корми, баюкай. А я уж теперь не могу. Вот я как с Афона приехал... ну и это, да и так много, к кому можно обратиться. А так вот, кто пришёл, если обратятся, если Господь мне уж положит на сердце, что сказать, я скажу. Ну тут тоже, пришла одна: “Меня к Вам прислали”. Я говорю: “Что такое?” “Ребёнок больной. Мальчик лет пяти, весь трясётся. Его надо отчитать. Это мне сделали”. Я так посмотрел на неё, ну и довольно грубо ей и сказал: “Кто тебе сделал-то? Сделала ты да муж. Вот. А никто тебе его не делал”. И пошел. Она потом догнала: “Ведь вот, Вы не поняли! Это у моего мужа любовница это сделала”. Я говорю: “Хорошо. Но с мальчиком давно это случилось?” “Он родился таким”. Я говорю: “Ну чего же ты городишь? Тогда у мужа любовницы-то не было?! Ты была, и он был. И такой родился — по вашим грехам. И чего же ты теперь кого-то приписываешь?” “А что же мне делать?” Я говорю: “Что? Терпи. Твой крест. Твое дитя-то? Никто не виноват, и никто тебе не поможет. Что же теперь, вы вот чашку разобьёте вдребезги, а потом принесёте, вот, чтобы Бог сделал чудо, чтобы чашка была новая! Берегите её и не требуйте чуда, чего-то необыкновенного. Господь творит чудеса там, где это нужно, а не то, чтобы по всякой прихоти”. Вот и такие бывают. И так бывает.
О.К.: А вот с Вами переписку ведут? Никто Вам не пишет?
О. Авель: Нет, нет, ни-ни-ни. Я вернулся с Афона 17 лет назад и ни с кем не переписываюсь.
О.К.: То есть Вы просто не приемлете такую форму?
О. Авель: Нет, нет. Вот только — поздравлю с праздником кого. А так я не переписываюсь. Я стараюсь, как бы это сказать, сужаться, сужаться...
[...]
О.К.: А Царственных мучеников в народе не почитают?
О. Авель: Ну, Господи, ну милый мой мальчик, что народ! Народ ведь настолько, как бы сказать, загипнотизирован этим безбожием! Ну вы ведь всё-таки грамотные, понимаете, нужно быть слепцом, чтобы не видеть. Ну что народ! Какой народ! Если толпа, лозунги, то это похоже на скот. Ну вот я сам слышал и возмущался, зачем это делают — в Москве перед какими-то выборами ходили с опросом: “Вы за кого?” И женщина пожилая сказала: “Хоть за чёрта, только чтобы колбасой бы нас кормил!” Поэтому-то эти наши бабки, им скажи: идите монастырь рушьте, и вам всем по бутылке водки дадут! И они придут. Конечно, есть тут человек 10, которые не придут. [...] Милый, много я людей знал, но вот настоящих верующих — всё меньше и меньше.
Вот раньше действительно была Русь Святая. Вот, может, когда я ещё мальчишкой был, или в первые годы священства, ещё люди старой закалки, дореволюционной были. Вот они святые были. Это я имею в виду не интеллигенцию, я с ней тогда не общался, а крестьян. Да. Эти были добрые. В колхозе с зори до зори. Вот она, бедная, встанет чуть свет, корову подоит, отгонит, печку истопит, чтобы детям своим есть дать, сама кое-как. Теперь, прибежит на обед: детей покормить, воды принести, и она сама-то всё на ходу. Побежит за водой, а тут чей-то чужой ребенок упал, в пыли, там сопли у него, всё... Занята она, занята. Она его поднимет, она его передником вот оботрет, она его приласкает. Вот как. А теперь своих-то...! Одна жаловалась, говорит: “Я прошу: — Мам, ты с моими детьми посидела бы, я ещё там... — Ещё чего не хватало! Я с вами устала, а теперь я на законном отдыхе, я теперь для себя буду жить!” Да. Вот видишь как. Жестокость, эгоизм. А всё это кто привил? Всё вот эта сатанинская власть. Тогда все говорили: надо уважать, надо любить.
Поэтому, конечно, чего же тут говорить! Никакие они не церковные. И ходят опять так вот... Ну что приходят? Ну вот опять здесь пришли — все в коже, все в золоте. Переминаются так, высокомерно смотрят. “Вот у Вас, — ну это было не нынче, — вот у Вас тут столько работы, столько работы...” Я говорю: “Да, работы непочатый край. Ломать-то легче, чем строить”. “Ведь нужно средств много”. Я говорю: “Да, и нужно средств много”. Он: “Вот мы бы могли бы помочь”. Вот. Да. “Ну что же, спасибо за доброе намерение. Так что же мешает вам помочь? Или с моей стороны что вам нужно?” Они заулыбались. Я говорю: “Видите, если бы вы просто хотели помочь ради Бога, вы могли бы мне даже этого не говорить. Вон кружка — при входе, вы опустили бы, и никто бы не знал, только бы один Бог знал бы. Он вам в 100 раз больше бы дал”. Да. “А что ж вы от меня требуете за вашу помощь?” “Нам бы вот Вы дали благословение повенчаться”. Я говорю: “В монастыре не венчают”. “Да мы знаем, а только чтобы Вы благословили”. Я говорю: “Вы женаты?” “Женат”. “А дети есть?” “Есть”. “И у тебя тоже дети есть?” “Есть”. “Ты замужняя?” “Замужняя”. Я говорю: “Мне никакие ваши миллионы не нужны. А если вы меня как священника спрашиваете, я вам скажу: иди вернись к жене, а ты вернись к мужу. Пусть вы не венчаны, но у вас дети есть. Пусть вы блудники, но не прелюбодеи”. Вот! Да. И пошел.
Вот раньше, я действительно удивляюсь... Я тогда любил быть в обществе верующих-то, там каждый день обогащаешься духовно и нравственно, и даже опыт приобретаешь. А сейчас... Ну “с кем поведёшься, от того и наберёшься”.
Святой источник в Саровском мужском монастыре.
Х.П.:Батюшка, а ещё мы заметили, что есть очень большая категория людей из округи, которые ездят только на источник.
О. Авель: Да. Это, видите, я так смотрю. Это люди неверующие. Они к колдунам ходят. У меня была одна родственница. Отец у неё был очень глубоко верующий человек, а она до старости дожила, никогда не причащалась. “Что же ты в церковь не ходишь?” “Да у меня ноги больные, я не могу до церкви 3 километра идти”. А колдун жил здесь — на территории старообрядцев, тут же, где старообрядческая церковь, — там же, у Скорбященской церкви. Она к нему ходила за водой, а церковь рядом православная, — там у неё ноги болят. Вот к умывалкам всяким, где только умывалка, она тут же отправится. И таких много. А Бог им не нужен. А сколько случаев бывает, что люди в источнике теряют сознание, плохо случается, кричат: “Помогите, где мне выйти!” Даже не видят, где выйти. Да. Или одна женщина — её после источника отправили в больницу, у неё чего-то с головой... Вот такие вот... Ну вот представьте... Ну разве Бог может их исцелить?!
Или вот одна тут говорит, я сам не слышал, мне рассказывал кто-то из наших постоянных прихожан. Одна говорит: “Вы съездили в Богослов бы”. “Мы были, и ничего нам не помогло”. Так а чего не помогло-то? Вы приехали на машине, прямо искупались. Даже если — к целебному источнику, и то всё-таки надо к врачу сперва. Врач-то посоветует, надо ли и как принимать, сколько принимать, а не то чтобы... Даже пусть уж не к священнику. Пришли бы просто в храм, помолились бы Иоанну Богослову: “Иоанн Богослов, вот я болею, помоги мне хоть через воду как-нибудь”. А то Иоанн Богослов не нужен, а пусть вода [вылечит]. Конечно, она не поможет ничего, может наоборот быть хуже.
И таких много. Да у меня тут окошко прямо на святой источник, так подчас там такая музыка по вечерам играет... Ну что же, Господь терпит, надо и нам терпеть.
Подробнее...