Уж сколько раз твердили миру... о следующей странности человеческого сознания: кругом могут происходить самые зловещие события, а человек, страдая от приступов страха, все-таки бессознательно повторяет: нет. Нет, со мной такого не может быть.
По этому поводу можно даже иронически пройтись, пошутить, у кого есть охота, но от иронии дело не изменится. Вокруг нас бушуют теракты, онкологические и еще более апокалиптические заболевания, содомские преступления против детей, а в душе человеческой упомянутое «со мной такого быть не может» просто неискоренимо.
Я не святую душу, хрустально чистую, устремленную к своему внутреннему моральному фокусу, имею в виду: мне невозможно о ней судить, я не знаю этой глубины. Я о чем-то общераспространенном. О том, что является типическим и в качестве такового отображено искусством, литературой. Толстой, например, общераспространенное показывал, как бы взрывая его изнутри, обнажая его геологические скрытые пласты: вот «Смерть Ивана Ильича», где невозможная, недопустимая смерть вторгается в благоустроенную повседневность, и выясняется, что смерть возможна, допустима, а под конец даже желанна; вот «Анна Каренина», где могучее любовное чувство оказывается насквозь пропитанным эгоизмом, даже враждой, и завершается самой жуткой из кончин... Толстой, который как никто умел передать физиологическое цветение жизни, знал и бездны ужаса, расположенные впритык к зонам цветения, и сам, между прочим, не относился к ним по-философски, а ужасался.
Да и что говорить об искусстве, если Спаситель, то есть Сама Жизнь и Реальность, говорит слушающим: не думайте, будто пострадавшие под развалинами башни были грешнее всех, вот вас, например. Если не раскаетесь — так же погибнете. Кто поспорит с этим? А мы и не спорим, мы соглашаемся. Правда, и не каемся особо.
Но все-таки есть тут что-то неуловимое, не выясненное до конца. Думаю, это упорное, это легкомысленное благодушие человека имеет все-таки некую скрытую от нас сторону.
Нет, не то чтобы скрытую, а просто на протяжении существования человечества извратившуюся и выродившуюся до полной неузнаваемости. Сейчас скажу, что я имею в виду.
Вот природа: как наглядно исковеркан и изуродован ее лик! На памяти одного только поколения сколько произошло, — вырубка лесов, отравление водоемов. Каждый при желании может привести какой-то пример в этом духе. Выживают и плодятся паразиты, исчезают ценные виды.
Но даже замусоренный газон, а тем более одинокое дерево во дворе способны нам напомнить о безгрешности природы, о ее славном предназначении: послужить человеку. Природа — наша вековечная утешительница, в том числе и в самых трудных обстоятельствах жизни. И, если рассуждать парадоксально: не являются ли всенародные выезды «на шашлыки» с их неизбежными безобразными последствиями каким-то извращенным напоминанием о необходимости единения с природой? О потребности в ее утешениях?
И мне почему-то упорно кажется, что нечто похожее есть в смехотворной уверенности: «ну, нет, со мной этого быть не может». Человек унаследовал от Адама представление о своей единственности и драгоценности. Адам в раю ходил перед Создателем, являя собой весь человеческий род в потенциале, но и блаженствующую, всем одаренную индивидуальность. Он был один, единственный, — и он был всеми. Могу предположить (ведь все мои рассуждения — предположение, не более), что ему было свойственно такое полное, святое переживание своей безопасности, которое никакими силами невообразимо для нас. Позднейший поэт сказал: «Ты держишь меня, как изделье, / И прячешь, как перстень, в футляр». Каково же было это самоощущение человека как Божией драгоценности на заре времен? Для Бога он был «самый-самый». (Как, впрочем, и каждый из нас, наверное.)
Неузнаваемо исказившись, растлившись, изменившись, пропитавшись эгоизмом, чувство Адама — нет, отдаленнейший отклик, отблеск этого чувства живет в нас. Так мне думается.
А что думаете вы? Или все сказанное — только моя фантазия?
Подробнее...