Сто лет назад Пасха пришлась на 2/15 апреля, погода тогда весь день стояла «лучезарная», — по слову «бывшего царя» Николая Александровича, содержавшегося под арестом в Царском селе. Император всегда был сдержан, и в своём дневнике всю жизнь немногословен. И в те мучительные от неопределённости дни, когда ему запрещали видеться с женой и детьми — разрешали только за обедом и ужином, и то в присутствии охраны — он не доверял дневнику голоса своего сердца. Дежурившие всюду солдаты чуть не в лицо ему плевали, один из них руку поднял на поверженного самодержца. Хамили, издевались. А он христосовался с ними после ночной службы, чем ввёл их, не посмевших от него отвернуться, в замешательство. У нескольких из охраны слёзы стояли в глазах.
Плакат 1916 года.
Царь записывал в своём дневнике: солнечно и тепло… Или: ветер и холодно…
Впрочем, такие погодные заметки, кому бы ни принадлежали, тоже о многом говорят. Ну о том, по крайней мере, что мы, люди, ещё живём пока, чувствуем атмосферу. Или атмосфера отражает наше состояние: многократно использованный художественный приём, особенно в эстетике романтизма.
Чувствовать атмосферу людям часто дано после, но не в течение времени. В водовороте событий живёшь иллюзиями и мечтами прошлого. Вот бы наступил праздник! Вот бы настала свобода! Ну, настала. Пей полной грудью. Обжигает? Или праздник не по темпераменту? Слишком разгульный получился? Не о таком грезили. О, глупая русская интеллигенция; исчезнувший, вымерший слой общества. Другие слои нельзя назвать глупыми — они коллективно и не претендовали. А вот что умники по образованию и назначению оказались полными идиотами — вот это прискорбно. Ну хоть бы кто-нибудь потом в этом сознался, хотя бы годы спустя… Нет, гордыня. Что та же глупость, только уже ядовитая.
Мечтали, звали, зазывали Революцию. Профессора и генералы, инженеры и офицеры, врачи и учителя. Потом некоторые из них, некоторые из уцелевших, способные к записи своих мыслей, всё анализировали: мол, это потому так кроваво вышло, что…
И ни у одного — мне встретить так и не посчастливилось до сих пор — глубокого и смиренного личного раскаяния. Ни у одного: ни у Деникина, ни у Бердяева, ни у Цветаевой. Я о тех в первую очередь вспоминаю, кто поначалу приветствовал революцию, а после сопротивлялся ей или скорбел о потерянном. Про планомерных разрушителях — Милюковых с Родзянками, Гучковых с Керенскими — и говорить не хочется. А у осознавших гибельность переворотов — анализы, вздохи, анафемы. И ни одного вопля к Небу из глубины своего сердца: Господи, это ведь и я, лично, виноват. И я, как мимо бежавшая мышка, хвостиком махнул; я приложил своё усилие; и вот жизнь, которой можно было быть недовольной, видеть ложь правительства и неправильность решений, но которая одна только имела право называться жизнью — эта жизнь рухнула. Открылись лагеря с колючей проволокой, полились реки крови. Прости!
Попался мне на днях другой дневник, одной московской гимназистки: запись о Пасхе 17-го года. Грустит, что пасхальные каникулы заканчиваются. Вспоминает, чем разговлялись за пасхальным столом. Я названия иных блюд и не знаю; семья хорошо поела, вкусно. Но главное — искренняя радость детей. Восторг во время Крестного хода, фонарики в руках. У младшей сестры всё время огонёк гас, и старшая заботливо его поправляла. И батюшка седой и старенький, обнял девочек, что почему-то их особенно растрогало. А ведь эта была их последняя Пасха в ещё не расстаявшем воздухе уходящей России.
Крестный ход на Пасху в селе Лукьяново. 1917 год.
А в 2017 году Пасха нам дана холодная. Ночь почти морозная. А днём, в Светлый воскресный день, вовсе повалил снег с дождём, и шквальный ветер закружил воду над землёй. Звонил знакомый священник из Севастополя, сказал, что и у них ветер, зато под ярко синим небом. Всё в солнце. Море сверкает. Нет, мы знаем, плохой погоды нет. Погода, как и всё на свете — это язык, речь. В данном случае — язык сфер. Бодрящий или баюкающий, или ещё какой... Что-то говорящий.
Людей, пришедших в этом году на Крестный ход, было процентов на 20 меньше, чем в прошлом году. Зато на основных постовых службах, по нашим наблюдениям, прихожан было несколько больше, процентов на 10.
В этом году началась реставрация звонницы: мы рисковали, медля далее, потерять её. Приход от безвыходности поднатужился, так и не дождавшись ни копейки помощи. И это хорошо: имеем такой вид, какой способны сами себе придать. И потом: мы тоже, помня наше учение, милости хотим, а не жертвы…
На галерее верхнего храма установили маленькую переносную звонницу и голосами её колоколов сопровождали Крестный ход. Не гулкий и властный, но скромный, этакий детский вышел звон. И огненная река свечей и фонариков, и светлых лиц; а впереди кресты, хоругви.
На богослужении были, в основном, молящиеся и причащающиеся люди: попавших в церковь в первый раз и с любопытством смотревших на то, что происходит, оказалось совсем немного. Уже какой год такая расстановка заполняющих храм людей говорит о всё более отчётливом переходе количества в качество: во Христа крестившиеся становятся воцерковлёнными. Евангелие от Иоанна читалось на понятных для предстоящих языках, то есть на церковнославянском и русском; а также на трёх, использованных Понтием Пилатом — еврейском, греческом, римском. К современным же европейским мы применили в этом году психолого-лингвистические санкции…
В храме была установлена небольшая пещера, изображающая «гроб нов», в котором был положен снятый со Креста Господь Иисус Христос. Гроб представляет собой пещеру после Воскресения: Господа Христа в ней уже нет, а стоит ангел над тем местом, «идеже положили Его», и возвещает нам, ученикам Христовым, благую весть о победе Сына Божия над смертью.
На дворе храма всем желающим, выходящим после службы на морозный апрельский воздух, была предложена трапеза: чай, куличи, яйца. А в трапезной Воскресной школы родители, ученики и церковные работники — те, которые заранее договорились между собой и порепетировали — неожиданно для остальных вдруг начали беседовать друг с другом стихами и петь песни под гитары и без, и рассказывать о разных случаях; таких, что помогли кому-то найти смысл жизни, разбудить задремавшую совесть, заметить ближнего в беде… Слушаешь и думаешь: как много в судьбе минут, которые нельзя забывать.
Господи, дай сердцу талант сочувствия — постараемся пустить его в оборот. А голове — среди всех непогод и погод — тихую ясность. Постараемся беречь эту ясность памятью о Тебе. Будет не получаться. А мы будем упорствовать.
Преображенский храм села Большие Вязёмы Звенигородского уезда Московской губернии в 1917-м, Одинцовского района Московской области в 2017-м.
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Посмотреть все фотографии альбома.
Подробнее...