***
Я мечтаю хотя бы в слова заключить то,
Что сладко поёт, и зовёт, и просит о возвращенье,
Вот, к примеру, благоуханье увядших и ставших землёю цветов:
Оно там, где нет непогоды — значит и тленья.
В мире том ещё много не пропавших бесследно минут,
И мелодий, шёпота, слёз, беспечного смеха.
Их руками не тронешь, но все они живы — все тут,
Им ничто — ни года, ни болезнь, ни корысть не помеха.
Позабыть, распрощаться нельзя, они — это ты.
Друг от друга нам что-то упорно пожизненно надо.
И это весомей, чем из гранитной глыбы высеченные мечты.
Вот и снова я вздрогнул от прилетевшего из далёкого лета взгляда.
А вообще-то и нет ничего, кроме слов,
А слова возникают, когда их позвали.
Сохранить бы, сделать сень для них, развернуть покров
Из благодарности, милости и печали.
И у всякого слова — уходящая вдаль глубина;
В человеке каждом — бесконечность Божией мысли.
Нежность, как бабочка на цветке — птице в небе она не видна,
Но Создателю все слова, ароматы и бабочки близки.
Потому что где Он — там расстояний нет;
Как отсутствуют перемены, печальная дней текучесть.
Там растущий, радостный, всё прибывающий свет,
И за счастливой минутой та, что ещё лучше.
***
Не знаю, как вам, а мне жить порой бывает очень страшно.
Я всё больше понимаю, чувствую Марию, у которой сестра — Марфа.
Марфа хлопочет, выставляет на стол всякое питие и брашно.
А Мария? Считает, что всё это лишнее, всё напрасно?
Скорее, она просто сидит у ног Того, Кто для неё дороже жизни.
Алчет и жаждет, но не той пищи,
О которой говорят в доме.
Она смотрит в глаза Учителя, и хотя в них много печали и боли,
Но всё, что казалось чужим — в них близкое и родное,
И она прильнула к Нему и никого, кроме Него, не видит.
Только боится, наверное, взгляд отвести,
Чтобы не встретиться с лицом, которое ненавидит,
Не пораниться о скрежет желаний, похоть или глумленье.
Не смотри по сторонам, Мария, не оборачивайся назад:
Ты же знаешь, что всё пройдёт — дом, еда, за окном сад.
И окна не будет в этот исчезающий мир,
Но только любящий взгляд, в глубине которого другой праздник и пир.
Входи, не бойся, то, что ты выбрала, скоро станет всем,
Наполнит время и бесконечную даль до самых краёв,
А всё потому, что некая бедная Марфа любила вас, как могла,
Приняла в дом свой, под временный кров,
И бегала, тратила много сил и слов,
Окружила заботой, от которой остался — мы о нём знаем — след —
На земном ветру трепещущий, негасимый свет.
***
Если тебе кажется, если тебе кажется, девчонка,
Что ты будешь всегда такая лёгкая и стройная,
И голос такой звонкий,
То ты ошибаешься, ой, даже смешно.
Так писал один француз, Раймон Кено.
Он считал, что так как молодость — это не навсегда,
И что морщины, дряблая кожа, болезнь — беда,
То надо, во что бы то ни стало, надо успеть
Смолоду побольше сорвать, вдохнуть и съесть,
Срезать все розы с цветников и клумб семнадцати лет.
Какой материальный поэт.
У него взгляд на жизнь — вдоль.
Впереди ему светила, как он думал — юдоль…
А всего-то навсего надо было поставить задачу
Иначе.
Итак: пока ещё силы есть,
В самом деле надо успеть
Понять, что голова может смотреть — поперёк;
И однажды увидеть, как растёт, всё собой заполняет восток…
А совершается это, вообще-то, каждый Божий день.
Над трудным или радостным шагом,
Над горой, ровной землёй, оврагом,
Над падением и над победой —
Небо.
Неужели кому-то покажется, что он в нём не был.
Хоть под землю заройся, глаза закрой —
Оно всегда над тобой.
То голубое, то серое, то ночное.
В семнадцать лет я в полночь смотрел с балкона на звёзды
И изумлялся, какое небо большое.
Оно тогда как будто спускалось земле навстречу,
Это было в конце мая —
Кончилась школа и душа от грядущего счастья вся обмирала.
И никакой ветер
Так и не смог унести меня с той высоты, с ночного балкона.
Жизнь оказалась сильнее временного закона,
Который внушает, что никто никогда не вернётся.
Слабая у нас память.
Разве не знаем,
Что каждый раз, когда на востоке восходит солнце,
Или ночью открываются звёзды и обнять их — глаз не хватает,
Тогда время тает,
Тогда его нет, как в том юном мае.
***
Моя бабушка.
Моя бабушка родилась почти вместе с веком
В семье, в которой все друг друга любили.
В их именье, в Денисовке, всё было чинно:
Завтрак, обед и чай в своё время,
И вместо ужина тёплое молоко и галеты.
Галеты выпекал повар Григорий,
Они славились среди соседей и их возили
В Елец и Ливны, даже до Новосиля.
Уроки готовили после завтрака,
Перед обедом трудились в саду или в оранжерее,
А зимой и весной на зимней веранде по вечерам вышивали,
Читали вслух и писали маслом, но чаще акварели.
Клеили из картона и папье-маше Рождественские корзинки
Для цукатов и сахарных мандаринов.
Если девочки, сёстры, вели себя хорошо,
То после обеда из жестяной коробки, квадратной,
Они получали, на сладкое,
По ландрину:
Нине яблочный леденец, она его выбирала,
А Зое и Лиде карамель апельсиновую или малину.
Бабушка из сестёр была старшей,
В восемь лет её с Зоей отправили на море,
А младшая
Была в горе…
Её оставили дома есть кашу;
Сказали обидно, кажется: эссен грюце.
Девочки по-немецки говорили лучше,
Чем по-русски.
Знаменская церковь, село дворов пятьдесят,
В семьях по восемь-девять парней и девчат,
С пяти-шести лет — поле да хлев,
Народ разговаривает как-то ласково, нараспев,
И поют то бойко, то протяжно и грустно,
А они, барышни, говорят по-немецки.
А потом его почти забыли,
Как и французский.
Это когда уже прошло детство.
Их папу в селе все уважали,
Мужики соорудили подводу, помогали,
Выносить вещи,
Провожали
До станции, кто ехал верхом, кто шёл за санями.
Охраняли.
Говорили, в Орле спокойней.
Уезжали из села зимой в восемнадцатом, ночью,
И надо было собраться срочно.
И детство своё в имении
Она сдала как на хранение,
Спрятала в памяти как глубокое основание.
И вот на этой основе стала строиться жизнь сестёр, трёх русских женщин.
Основа оказалась в сердцевине прочной,
Без червоточин:
Обид, незаживающих сожалений…
Так вот, моя бабушка, Нина,
Лет с десяти училась
В Петербурге, в Патриотическом институте.
Институток водили в Русский музей Императора Александра,
В Мариинский театр и в Летний сад —
Это из впечатлений сильных —
Где лучшая в мире из всех оград.
Для неё лучшая, лучше которой не будет.
И каток на одной из Васильевских линий,
И лучшие подруги.
Единственным и незабвенным становилось понемногу всё на свете.
И она помнила до старости вечерние службы в Казанском соборе На Невском проспекте.
Их Великим постом отпускали туда с Классной дамой
Небольшой группой.
Она входила в огромные двери, проходила вперёд и замирала,
Левая рука в муфте,
Сумрак сладок,
Тонкие редкие свечи,
Огоньки лампадок.
У солеи офицер с костылём, левый рукав шинели заправлен за пояс.
Март шестнадцатого, выжил, но искалечен.
В то время воспитанниц, два раза в неделю,
Готовили быть сёстрами в лазарете.
Но тогда милосердие не пригодилось:
Всё неожиданно обвалилось —
Фронт, правительство, образование, вся картина мира.
Страну покорила жестокая сила.
И вот она покидала свой город, ставший родным, без слёз,
Плакать некогда было, какое там! — только бы поезд довёз.
И потом уже никогда не вернулась туда,
А в Денисовке тишина, крестьяне в трудах,
Священник растерян: не знает, как и кого на ектеньях поминать,
Непонятная, мутная водворилась в России власть.
Так вот, моя бабушка хорошо училась,
Без ошибок писала, до старости помнила правила и меня укоряла
За лень. Когда рассердится, звала пустельгою.
Я через полвека узнал, что это птичья порода.
В общем, бабушку огорчала моя лёгкая жизнь без всякой заботы.
А я просто ещё не вырос тогда, сама же звала — избаловух.
Она казалась мне очень серьёзной,
Но — говорили сёстры, — в пятнадцать танцевала воздушно,
Смеялась радостно и как-то особенно простодушно,
Наездницей была хладнокровной.
И в седле, и в жизни держалась ровно,
Не гнулась.
Могла бы, наверно, только сломаться.
Как-то утром солдаты
Пришли за отцом
— они семьёй
переехали в Тулу —
Худая, с бледным лицом,
Вышла к ним на крыльцо,
От них на версту пахло водкой, у всех румяные лица,
Один ударил плёткой по перильцу,
Попал ей по руке, по мизинцу.
Остался рубец.
Гудели, прикладами о ступени стучали
И вдруг замолчали.
И ушли наконец.
Топот всё тише,
И вот свернули
В Ломовский переулок.
Есть ли сейчас такой в Туле?
Что она тогда им сказала
Теперь никто не узнает,
И она всю жизнь молчала.
А Софья Денисовна, родственница,
Утверждала,
Что бабушкина мама
Две ночи до того утра спать не ложилась,
Молилась.
А в тот день вечером все пошли в церковь,
Благодарить за Божию милость.
Отцова старого друга за неделю до этого расстреляли.
Когда она вспоминала юность,
Тем более детство —
Скупо, скажет всего несколько слов —
У меня теплело на сердце.
Похоронила любимого зятя,
На поминках сидели с дочерью неживые,
Взяла рюмку, прошептала,
Что лучше зятя человека на свете не встречала,
И что жизнь была страшной,
Какой не могла и представить.
И правда, их поколенью
Досталось мало
Сладости, но с избытком страха и потрясений.
Три войны, репрессии, голод, измены,
Смерти совсем молодых близких.
В Гражданскую они полюбили друг друга с красноармейцем.
Семья от неё отвернулась.
Союз этот длился недолго:
Её муж, молодой командир,
Её бросил.
Отец простил.
У неё на руках дочь и сын.
В сорок втором таскала раненых с поля боя,
А в сорок третьем служила в госпитале, это как ранили сына.
У неё в пятьдесят, судя по фото, всё лицо в морщинах,
Душа, конечно, в шрамах.
Ещё говорила, что жизнь на глазах редеет и тает, как тень.
Я огорчался:
— Что, совсем нечего вспомнить?
Не отвечала.
В пионерском лагере, куда отдавали на лето детей,
Был родительский день.
Родители приезжали в воскресенье,
Привозили черешню, конфеты, печенье,
Разбредались по полянкам в ближайшем лесочке.
А у моей мамы поднялась в субботу температура.
Смотрю, за воротами лагеря
Бабушкина родная фигура,
Крохотная — издалека подросток,
Стоит в гуще взрослых.
Но я, к стыду своему, в тот миг огорчился,
Хотелось не выделяться.
У всех мамы, папы...
А ведь ещё недавно,
До моих лет шести-семи
Она была для меня заменой большой семьи,
Я чувствовал себя с ней, как в крепости,
Которую не возьмёт никто,
Она была кормилицей, учителем и врачом.
Мама работает с утра до ночи,
Зарабатывает на четверых, устаёт очень:
Рано-рано уходит в своё министерство,
К бумагам, таблицам, сверкам,
А вечерами шьёт на заказ, и у неё болит сердце,
А бабушка готовит обед, учит со мной уроки.
Утром пьёт кофе и ест маленький бутербродик,
И ещё у неё полторы пачки папирос за день уходит.
И вот у бабули сейчас две сумки, каждая толще её в два раза,
И я не съем этого даже за две недели, не то, что сразу.
Я понимаю, они откладывали, копили,
Потом пошли — всего, что могли, накупили…
Порадовать меня из последних сил хотели.
В двадцать два года я улетал из страны надолго, в командировку.
Вокруг думали, что мне повезло, что я устроился ловко.
Может, и я так думал, но главное — мне хотелось,
Как только открылась возможность,
Сгладить их долгую бедность.
Бабушка с мамой провожали меня перед самолётом.
В аэропорту, в Шереметьево, я поднялся на галерею,
Беспокоился, что оформить чего-нибудь не успею,
Помахал им ещё раз.
Бабуле в последний.
Когда возвратился, она уже перешла в жизнь иную.
Вот так и осталась в памяти в том далёком июле:
В лесу мы расстелили с ней скатерть, я ел помидор и яйцо вкрутую.
И сейчас вынимаю за кубиком кубик, за картинкой другую.
Какие-то уже никогда не выну — не запомнились сразу,
Потерялись пазлы.
И всё же надо, говорю себе, чтоб уцелевшие элементы:
Ниточки паутины,
Морщины,
Улыбки, вещи, рассказы,
Любви моменты
Обнаружили связи,
Приобрели ясность,
И это важно.
Жизнь — не рассыпанные дни и предметы:
Она вся от начала и до последнего дня согрета
Высокой мыслью и долгим чувством;
Тянется к счастью, ищет радости, всего надеется,
С лицом же, пока идёт по земле, грустным.
***
Элегия.
Ворота пустыни, город Бу-Саадà,
На горизонте сиреневые пологие горы.
Март, в припорошённых пылью садах
Розовые цветы три дня весной утешают взоры.
И вообще здесь много такого, что радует и бодрит:
Сухой ветер; даль фиолетовая, и вскоре уже золотая,
Репродуктор на минарете сначала полминуты хрипит,
И вдруг муэдзин запоёт, на молитву народ призывая.
Я живу в комнате, где кровать, табуретка и стол,
На столе журналы «Эль» и наши Роман-газеты.
Читаю, складываю в угол, на мраморный пол,
Потом достаю и читаю снова — другого нету.
Днём ухожу гулять по пустыне каменной, к дальним пескам,
Змейка юркнет в расщелину, надо быть осторожным.
В письмах я десять раз эту даль уже описал,
Но здесь никогда не случается видеть одно и то же.
Идёт тысяча девятьсот восьмидесятый год,
Он родился недавно, но прошлый — другая эра.
Где-то далёко Москва, там сейчас на дорогах лёд,
А здесь песок: когда сплю, в голове химеры.
На скромном рынке всякий найдёшь товар:
Розы пустыни — это застывшие узорами соли;
Кассеты японские, пара автомобильных фар
И, ух ты! Цигейковая ушанка, родная до боли.
Откуда? Хозяин не знает, но очень хочет продать.
Подарю её Сайфуле, приятелю бедуину.
Вчера из Саратова приехал с женою врач,
Живёт за стеной в двух комнатах, в одной — пианино.
Пора возвращаться, все документы уже перевёл,
Отпечатал, за ними завтра приедут.
Обедаю. Доктор мой заиграл и такую тоску навёл,
Ну вот надо же: получил пианиста соседом.
В моём горле, как говорится, застрял кусок.
Еду в троллейбусе по Стромынке, осенний дождик,
Я как будто влюблён, без надежды, и одинок,
И при этом счастлив. Я теперь понимаю, позже.
А сейчас из-за стенки волнуется тёмный лес,
Середина лета, но в чаще прохладно и сыро.
И зачем я, зачем я туда залез?
Музыкант меня водит по жизни, говорит, что всё было.
Что всё было, и не будет так именно вновь.
Ну и пусть, разве может быть в жизни одно и то же?
Впрочем, может: возьмём, например, любовь;
Ей единственной быть, бесконечной, ни на что не похожей.
И от грусти до мудрости расстоянья в музыке нет,
Ох, какая весна в эти дни в Подмосковье, я помню!
Это капли по струнам стучат, и горит ярко снег
На границе с пустыней, в Бу-Саадé, в нашем доме.
***
Школа.
Жёлтым светом сияют огромные окна
Школы. Она гудит — учителя говорят — как улей.
Под ногами асфальт блестит, чёрный и мокрый.
Напротив входа Августина Иванна, на стуле.
Смотрит, чтобы входили чинно, неторопливо,
Отмечает в тетрадке нарушителей: всех до единого знает.
А у Шекспира лицо на портрете похоже… нет, не на сливу,
Просто причёска такая, волосы так завивает.
Как Коновалова, и у неё такая, но щёки впалые,
А вчера она о чём-то весь день грустила.
Ей, мне кажется, тоже, как мне, одиноко.
А сейчас как раз география, Августина.
Нарисовать надо было на карте месторожденья,
А я вспомнил об этом в дороге, поздно.
Попрошу Коновалову дать списать, ради дня рожденья,
Она спросит, чьего, отвечу — Ивана Грозного.
Может, так и подружимся, из любви к истории,
Бывают же у людей общие интересы.
Все, кто умные, я напишу ей в записке: горе им.
Я ведь знаю от Сержика: Коновалова — поэтесса.
Августина всё видит, зовёт к доске: просит задание.
Не успел. А за окном уже рассвело и птицы поют неистово.
Чем-то, что интересней нефти, был вчера занят я…
Может Сытина о войне, или Шильдера перелистывал?
И смешно вспоминать, но как-то теплеет в памяти:
Утро, середина весны, надежды вполне невинные.
А из каждой встречи, из каждой вещи, что мне улыбается?
То, что жизнь впереди невозможно какая счастливая.
***
Двое русских сидели в тёмной комнате, вечером,
На третьем этаже дома семь, на улице Буало.
Давно, в молодости, они говорили о вечности,
О вере в народ и о том, что есть добро и что зло.
А сейчас их разговор под водку с картошкой и жареной рыбой
Кружил и метался, и свет они не включали.
Они вспоминали, как всё там, в отечестве, было…
В начале, и после ещё, до большой, непоправимой печали.
К окну они сидели спиной, чтобы и краем глаза не видеть Парижа,
Хмель их почти не брал.
Один из них служил офицером-артиллеристом.
Другой в гимназии физику преподавал.
Оба были друзьями детства,
Родились при Александре Третьем в Рязани,
А потом их пути разошлись.
И вот повстречали друг друга в Париже, и едва друг друга узнали.
Могли ли вообразить, что родины их уже не станет.
Один всё вспоминал, каким бравым был у него дед,
Учил внука прямо сидеть в седле,
Жаркий июль в усадьбе, большой деревянный дом,
Лето, бескрайнее поле, конца ни тому, ни другому нет.
Тебе не кажется всё это сном?
А ещё сослуживцы, из которых в живых двое,
И они теперь… Кто они себя называют, изгои?
Да, мы были солдаты,
Да, учили детей любить отчизну,
У нас были мнения, взгляды.
А просто-напросто мы перед родиной виноваты.
Мы с ней друг друга, считай, потеряли.
В памяти — свалка бесценных обломков.
Они замолчали, снова заговорили,
Всё, что было у них — допили,
Но они любили.
Нет, они всё от мелочей до великого — сохранили:
Овраги и реки, поля и горы,
Дух захватывающие просторы,
Тверь и Нижний, Москву, Воронеж…
Тогда, давно, им казалось, что всё это любить ещё рано,
А теперь, что ни тронешь —
На сердце открытая рана.
Двое русских в тёмной комнате, вечером,
На третьем этаже дома семь, на улице Буало.
Им оставалось рукой подать до вечности,
И они сокрушались.
Бог милостив: им повезло.
Подробнее...