Правкруг.рф

Отрывок первый. 

У кого что болит. Приятель когда-то пятку порезал на стройке, но тут же её продезинфицировал, потом старательно заклеил пластырем, перебинтовал, а всё равно, говорит, каждый камушек на дороге, даже через каблук, ему норовит прямо в рану кольнуть.

Мы не помним прошлого, иногда намеренно забываем. Чествуем победителей в Великой Отечественной войне, и это правильно и необходимо, но не упоминаем лишний раз о людях, которые тоже послужили победе, и оказались в лагерях и тюрьмах как раз тогда, когда над страной гремели салюты. Смотрели зеки на разноцветное небо сквозь щёлочки тюремных окон, и радовались, насколько позволяли им обстоятельства, а ведь многие из них ещё недавно сражались бок о бок со свободными солдатами и офицерами на полях Польши и Венгрии, и в городах Германии. И вот оказались за решёткой и под пытками, потому что сталинская репрессионная машина требовала живого человеческого топлива для своей бесперебойной работы.

У нас в стране с 1918 года и по середину 50-х годов велась не одна напряжённая война: шла одна постоянная и позорная бойня в отношении собственного народа, и прокатилась пожаром и бедой другая и, действительно, Великая — «смертный бой» против внешнего врага,  нацистской Германии. О Великой Отечественной надо говорить чаще и больше, и особенно детям, и показывать героизм, и духовную сплочённость отцов и дедов, но и о той, что «подземно» тлела и тихо пожирала людей рядом, за занавешенными окнами зданий на оживлённых улицах областных центров, за глухими заборами (проходя мимо которых, горожане замолкали) тоже надо говорить, честно и внятно.

И, кстати, никак не сопоставлять те страшные времена с нынешними, в которых, якобы, тоже признаки тоталитаризма и культа личности. Побояться бы нам всем Бога, и милым домашним западнофилам, и американоманам тоже. Перед жертвами репрессий неудобно.

Как всё быстро тогда началось, от Петрограда в 17-м побежал огонь по всей России: и взрывалось, и полыхало три с половиной десятилетия как минимум. Вот подвернулась под глаза, как камешек под ту несчастную рану на ступне, февральская 1919 года резолюция Донского бюро Российской коммунистической партии (большевиков). Резолюция указывает на необходимость физического истребления не менее 100 тысяч мужчин от 18 до 50 лет, способных носить оружие: казаков, станичников. Там есть и другие хладнокровные распоряжения, читая которые, чувствуешь, что рукой писавших водил сатана. Осатанели одни, и просто растерялись сначала, опешили, но вскоре застонали и начали падать другие.

Мы частично и поверхностно знаем свою историю, и оттого неправильно видим настоящее. И картину настоящую, ту, что перед глазами, мы не хотим видеть целой. Нынешние события, любые мировые, и украинские как самые сейчас для нас болезненные и наглядные, невозможно рассматривать ни вне истории, ни вне нынешней глобальной политической стратегии. Совсем недавно, сравнительно, великий писатель русской земли, наша совесть, Александр Исаевич Солженицын, давал интервью В. Т. Третьякову для еженедельника «Московские новости» (номер от 4 мая 2006 года).

Александр Исаевич Солженицын

Третьяков высказывал мнение, что если три главных субъекта евроатлантической, христианской цивилизации, а именно США, Европа и Россия, не заключат между собой стратегического союза, то «наша цивилизация погибнет». Усмехнёмся горько: в 2006 году о Евросоюзе можно было ещё говорить как о субъекте христианской цивилизации. Сегодня Европа остаётся, разумеется, исторически и музейно христианской, но вот юридически (что, увы, симптоматично и тревожно, потому что содержание ряда новых законов относится к области нравов и этики) всё решительнее отмежёвывается  от своего прошлого.

Ответ Солженицына еженедельнику: Увы. Всемирный политический процесс никак не движется в желаемом вами направлении. Соединённые Штаты размещают свои оккупационные войска в одной стране следом за другой. Таково фактическое положение в Боснии уже 9 лет, в Косово и в Афганистане — по 5 лет, в Ираке пока 3, но там затянется надолго. Действия НАТО и отдельные действия США различаются малосущественно. Отчётливо же видя, что нынешняя Россия не представляет им никакой угрозы, (это сказано в 2006 г. — П.К.) НАТО методически и настойчиво развивает свой военный аппарат — на Восток Европы и в континентальный охват России с Юга. Тут и открытая материальная и идеологическая поддержка "цветных" революций, парадоксальное внедрение Северо-Атлантических интересов — в Центральную Азию. Всё это не оставляет сомнений, что готовится полное окружение России, а затем потеря ею суверенитета. Нет, присоединение России к такому евроатлантическому альянсу, который ведёт пропаганду и насильственное внедрение в разные части планеты идеологии и форм сегодняшней западной демократии — привело бы не к расширению, а к упадку христианской цивилизации.

Виталий Третьяков далее спросил: Каково ваше отношение к тому, что происходит на Украине? В этой связи каково ваше отношение к проблеме разделённости русской нации (самой большой разделённой нации в современной Европе)? Должна ли Россия, пусть не политически, а хотя бы интеллектуально, ставить вопрос о воссоединении русских и русских земель в случае очевидного увода Украины украинской элитой в Евросоюз и особенно в НАТО?

Ответ Солженицына: Происходящее на Украине, ещё от фальшиво построенной формулировки для референдума 1991 года (я уже об этом писал и говорил), составляет мою постоянную горечь и боль. Фанатическое подавление и преследование русского языка (который в прошлых опросах был признан своим основным более чем 60% населения Украины) является просто зверской мерой, да и направленной против культурной перспективы самой Украины. — Огромные просторы, никогда не относившиеся к исторической Украине, как Новороссия, Крым и весь Юго-Восточный край, насильственно втиснуты в состав нынешнего украинского государства и в его политику жадно желаемого вступления в НАТО.

За всё время Ельцина ни одна его встреча с украинскими президентами не обошлась без капитуляций и уступок с его стороны. Изживание Черноморского флота из Севастополя (никогда и при Хрущёве не уступленного УССР) является низменным злостным надругательством над всей русской историей XIX и ХХ веков. При всех этих условиях Россия ни в какой форме не смеет равнодушно предать многомиллионное русское население на Украине, отречься от нашего единства с ним.

А немногими годами ранее Солженицын писал, что снося на Западе Украины памятники Ленину (и он замечал при этом, что туда им и дорога), украинские националисты «бронёй стоят» за «священные» границы, дарованные УССР батюшкой Лениным. Но ни Донецк, ни Луганск, ни тем более Крым Украиной не были в истории. Были только в самой новейшей, украинцами ненавидимой, при коммунистах. «Сам я почти наполовину украинец, — писал Александр Исаевич в 1994 году, — вырос в звуках украинской речи, люблю её культуру, сердечно желаю всяких успехов Украине — но в её реальных этнических границах, без захвата русских областей. (...) Украинские националисты ... настойчиво выдувают из России образ «врага», то и дело раздаются воинственные выклики, и в украинской армии ведётся пропаганда о неизбежности войны с Россией».

Но при всём при том сейчас в Донецке и Луганске тысячи не шибко образованных простых людей застигнуты разразившейся, долго зревшей грозой, и они не понимают, за что страдают. Устали от войны. Господи, сверх всех рассуждений и объяснений — умири нашу жизнь! Одна капелька невинной крови перевешивает любую, с верхом нагруженную аргументами, чашу весов. Доброе и основательное образование — могучая профилактика. Это очень хорошо понимают циники и манипуляторы. Но когда пули свистят, тогда уже всем не до этого.

28 апреля 2014 года, вечером, после службы, раскрыл книгу «Преподобный Серафим Саровский и Дивеевская обитель». Лежит с Рождества, а завтра Радоница. Подарок Алексея Петровича Арцыбушева. О преподобном столько написано, снято, растиражировано, что относишься к этому почтительно, но, как бы сказать... Как к азбуке. Ценна и любима. Необходима, но уже не мне.  В общем, я в Рождество положил книгу на полочку, рядом с письменным столом, и забыл. Но в вечер накануне Радоницы почему-то заметил её, развернул и стал рассматривать редкое, надо отметить, собрание фотографий.

Литографная (литографическая) мастерская. Рисование на камне.

Дивеевские сёстры из «Альбома фотографий 1908 года» на всяких диковинных и изысканных послушаниях: синодичном, живописном, литографном (рисование на камне), золотном и чеканном, метахронотипическом, воскобелильном, мельничном, огородном, сенокосном и прочая, и прочая. Потом отдельные лица, фотопортреты, уже не из альбома. Среди них монахиня Серафима Булгакова. И здесь же воспоминания её. Я начал читать: строчки две прочитаю, переверну страничку и ещё пару-троечку выхвачу. Дошёл до Приложения 1: Годы заключения. 1937 – 1942. Строка за строкой,  и как-то вчитался. Что-то удивило меня, втянуло...

Снова вошёл в страшную правду о недавнем всенародном отказе от веры, о глубине человеческого падения и красоте побеждающего мужества. В любые времена, в истории грешного мира, святость и подлость параллельны.  Но сталинские времена особенно ужасны своим сатанинским, издевательским лицемерием. Общество справедливости и свободы — с трибун, за спинами руководителей — росла параллельная страна лагерей, расстрелов и пыток, и вопиющей, глумливой несправедливости и несвободы. Та самая страна, что после Солженицына известна всему миру под названием Архипелаг Гулаг.

Читаю: матушка Серафима после первых арестов, ссылки в Казахстан, попадает в 1937-м на Дальний Восток, на строительство порта Находка. Сила её духа и спокойная решимость сохранить внутреннюю чистоту выделяют её из общей массы заключённых. Она была одной из 30 женщин на несколько тысяч мужчин, и единственная не состояла ни с кем в связи. И удивительно, все женщины, имевшие «покровителей», боялись ходить ночью, даже в туалет выходили по несколько человек, но матушка везде ходила одна и, как пишет, ей было совсем не страшно. Однажды она спросила у одного знакомого рецидивиста, нужно ли ей чего-либо бояться. И тот сказал: «Это на воле Вам надо бояться, где Вас не знают. А здесь все Вас знают, и Вас никто не тронет».

Поработав бухгалтером, она была отправлена на пароме во Владивосток. Лежала среди подруг на палубе под брезентом. Вспоминает остров Лисий — скалу в море, обвитую диким виноградом, вокруг облака чаек. Очень красиво. Она лежит под брезентом и всё время читает на память псалом: «Господи, искусил мя еси...» А впереди, перед Владивостоком, минные поля. Незадолго перед их паромом подорвался на мине пароход с заключёнными: погибло несколько сот людей.

Самое страшное ожидало её как раз впереди. Во Владивостокской пересылке она сидела со шпаной, четыре зимних месяца, в битком набитых камерах. Заключённым почти не давали воды, полы мыли жижей из бака с помоями и мочой, вонь стояла невыносимая. Ночью к сокамерницам, через дыру в стене, приходили «женихи» с ножами. «Соседка по нарам рассказывала, правда, тоже с ужасом, — пишет монахиня Серафима, — как она участвовала в «мокром деле» — бандит зарезал ребёнка в люльке и с наслаждением облизывал кровь с ножа. Такие там были люди».

А однажды среди ночи раздались страшные крики, ворвалась толпа сифилитичек, все в язвах. И стали они других уголовниц стаскивать с нар, а иные прыгали и втискивались между людьми. Уплотнить сидящих распорядилось начальство. Пили из одной посуды, мылись очень редко, но все в одной бане. И матушка не заболела, только чесотку заработала. Нравственное воздействие её на окружающих, порой, было удивительным. После многомесячного общения с ней, в лагерях, бандиты и уголовницы в её присутствии переставали ругаться матом, стеснялись. Чего же? Если человек начинает стыдиться, значит, почувствовал, что есть что-то лучшее — это первый симптом оживания, робкое шевеление неумершей души.

Монахиня Серафима (Булгакова) с В. А. Степашкиным

Монахиня Серафима с 1945, освободившись из лагеря, и до кончины в 1991 году (а родилась она в 1903-м), прожила в Дивеево и под Арзамасом. Она стала свидетельницей и, вместе с уцелевшими и выжившими, вдохновительницей возрождения Серафимо-Дивеевского монастыря.

Вот кое-что из прочитанных случайно воспоминаний. А на следующий день, на Радоницу, после Литургии в Вязёмах, я поехал, как обещал за два дня до того, к Алексею Петровичу Арцыбушеву. Этот человек родился в Дивеево в 1918-м году. Его мама, вырастив двух сыновей, постриглась в монахини. Сейчас Алексей Петрович живёт в пяти минутах езды от Преображенского Большевязёмского храма, в ветхом крохотном домике рядом с пушкинским Захарово, в посёлке Летний отдых. Его многие сегодня узнали в России благодаря его книгам, которые переиздаются, с благодарностью читаются людьми разных поколений. Этим книгам посвящаются презентации и конференции. И на многих таких встречах выступает сам автор, Алексей Петрович Арцыбушев — один из последних живых свидетелей и узников Гулага.

Вообще-то Алексей Петрович — художник. В лагере был фельдшером. Ещё раньше, в отрочестве, нёс послушание посошника у священномученика Серафима Звездинского, епископа Дмитровского, служившего некоторое время в Дивеево. А дедушки его занимали видные посты в Российской Империи: один был министром юстиции в начале ХХ века, другой — нотариусом Его Императорского Величества.

Алексей Петрович Арцыбушев.

В небольшой комнате, похожей на утеплённую веранду, в ней помещается и святой угол с иконами, и обеденный стол, и кровать, и гравировальный станок, и мягкий диван за столом, хозяин обычно принимает гостей за кофе или чаем. В этой комнате одна стена вся в больших и маленьких фотографиях. Предки и друзья. В центре — самый большой фотографический портрет в овальной раме. Не мама. Хотя так и хочется спросить: это ваша мама до замужества. Нет. Это до замужества — бабушка. Красавица. Смотрю, и не к месту, скорее всего, и не к случаю, но навязчиво вертятся в голове цветаевские строки, которые я тут же и «редактирую», в соответствии с тем, что вижу: Продолговатый и мягкий овал,

Белого платья раструбы....

Руки, которые в залах дворца

Вальсы Шопена играли...

По сторонам молодого лица —

Локоны, в виде спирали.

Молодое лицо, это, конечно, пошленько, неточно, никаковски в сравнении с цветаевским «ледяного». А у бабушки А. П. лицо тёплое, солнечное, нежное, но все эти эпитеты, более точные, что ли, в размер не укладываются. Поэтому ничего не остаётся, сохраняя количество слогов и ударение на нужном слоге (силлабо-тонику), заменить ледяное на молодое.

Алексей Петрович позвал меня на совет. И, как всегда, развспоминался. А я, признаюсь, не все его книги прочитал, и поэтому не знал, что монахине Серафиме Булгаковой он посвятил немало страниц. Так бы был подготовлен и ничему не удивился. Но я ничего заранее не знал. И вот когда он начал рассказывать о первых временах возрождения Дивеевской обители и упомянул о том, что получил однажды письмо приблизительно такого содержания — цитирую вольно по памяти: «Что спишь? Приезжай скорей в Дивеево, ты художник, нужна твоя помощь. Подруга твоей матери, монахиня Серафима (Булгакова)» — я вздрогнул. А Алексей Петрович продолжает рассказывать, говорит, что он почувствовал и понял, что это мать зовёт его потрудиться в родной обители. А я думаю: ну надо же, матушка мне вчера вечером так неожиданно представилась. Дала мне возможность познакомиться с ней. С ней, которую тепло вспомнит сегодня А. П.

Матушка поучаствовала в нашей встрече. Никак иначе. Два часа провёл я у А. П. и немного утомил его. Вызвал такси, чтобы вернуться в Вязёмы. Алексей Петрович пошёл провожать меня за калитку. Средняя весна, на всех ветках зелёно-золотая дымка. Тепло, но не жарко. Алексей Петрович стоит у забора под нерасцветшей ещё сиренью и щурится, смотря, как я отъезжаю. Я говорю о нём таксисту, поймав в его взгляде, брошенном на старичка, недоумение и озадаченность: — Сколько ему лет? — Ага. — Девяносто шесть. — Ого. А он кто?

Трудно двумя словами определить, кто. Сказать, христианин? Водителю, к сожалению, это мало что скажет. Или поймёт не так. Начинаю отвечать: писатель. И таксист не даёт мне продолжить:

— Ой, я уважаю таких людей. А то, обычно, писатели, депутаты, понастроят коттеджей для себя, и для деток, и любовниц, и ездят с сопровождением. Тут вот зарплату себе подняли, сами себе закон приняли.

— Писатели?

— А то кто же!

— Гм. Мало получаете?

— Да копейки за такой труд, — взорвался водитель. — Вкалываю как чурка, из машины иногда не вылезаю, а они вон, проголосовали по-быстрому, и бабки в кармане.

— И вы могли бы себе помочь.

– Как?

— Стать депутатом. Или, по вкусу, олигархом. На худой конец, писателем. Как этот старичок. У него там, в глубине садика, знаете какой коттедж?

— Какой?

— Четырёхуровневый, и все уровни под землёй. Не дурак.

— Да ладно вам, что я, не понимаю, что вы смеётесь. Я за справедливость. Сталина на них, сволочей, не хватает.

— Этот старик-писатель у Сталина десять лет в лагерях просидел. И туда отправился после пыток в Москве, после конвейерных допросов. И вы могли бы оказаться рядом с ним, нежданно-негаданно. По всей сталинской справедливости. Сидеть, так всем, потому что вредители могли оказаться и за баранкой тоже. И потом, как же вам, сидящему за баранкой, доверить что-то важное, если у вас машина снаружи грязная, внутри засиженная и вся какая-то липкая, и вдобавок вся разболтанная.

— Она не моя. Пусть хозяйка думает.

— И там наверху кто-то, может быть, говорит себе: страна не моя. Но так же, как ездят чистые машины у неленивых людей, так существуют и честные люди, везде, на всех уровнях.

Какое счастье, что мы приехали, и я на торжественной ноте закончил нашу беседу. Расплатился, кивнул и вылез: чао, бамбино, сори. Да-да, отчётливо отчелентанил. Прости, мальчуган, у тебя многое перепуталось в голове, а иные сведения отвязались и вовсе исчезли.

Отсутствие стройной, системной, связной картина мира — проблема не только таксистского уровня. Пусть их иронизируют по поводу скреп в обществе. Если на самом высоком уровне прозвучало, то как же свободомыслящий гражданин может относиться к официальному без насмешки. С вершины может ли быть что доброе? Но ведь скреп и в самом деле нет. Порвались. Не вчера. И не в 1917; разрывы вызревают, как болезни.

Отрывок второй.

Недавно глава Рособрнадзора, есть такая служба, заявил, что в перспективе вероятно введение ЕГЭ в вузах, и не только в виде итоговых экзаменов, но и в конце сессий. Как частная мера борьбы с необъективностью, подкупом и прочей нечестностью. Презумпция виновности. Прозвучавшее обоснование такой перспективы сводится  к следующему: неправильно и чревато неточностью то обстоятельство, что тот же самый преподаватель, что вёл студента по тропам и перевалам своего предмета, станет оценивать его знания в итоге. У него, мол, заведомо предвзятое мнение.

Глазам и ушам не верится. Так это же фундаментальный принцип образования: бережно передавать из рук в руки, и так до самого конца, то есть это и есть  собственно традиция, рождающееся в процессе общения общее же мнение-убеждение, иным словом — скрепа. После совместного путешествия по стране знания и экзамена, бывало, не надобилось. Сроднялись люди разных поколений. Кто, как не преподаватель (говорю, как преподаватель), лучше знает, и заранее знает, на что способен тот или иной студент. Встречаются очень талантливые, теряющиеся перед комиссией. Известны и нахальные, напористые верхогляды. Кропотливый процесс рождения специалиста неужели уходит в прошлое? За что так Россию, голубчик Рособрнадзор?

ЕГЭ в вузе — частный случай чиновной политики, направленной на  разобщение, ведущей к надломам и разрывам в гуманитарном образовании. Лекции объявляются устаревшей формой. Предлагается расширение дистанционного обучения очников. Зачем?! Сокращаются и упрощаются программы. Коллеги, поинтересовавшиеся этими новыми проектами, говорят, что студентов теперь намерены знакомить с теми произведениями, что изучаются детьми на уроках... Из Достоевского филологам будут читать только «Преступление и наказание». В школе-то лишь этот роман проходят, так для чего студентов перегружать? Аргумент коварный. Но может быть, это не более, чем проект, ещё не последнее решение?

А всё почему? Деньги. Министр культуры, министр образования, министр... иного недоходного ведомства ныне не стесняется признаваться, и не в кулуарах, а вполне перед телекамерами, и даже несколько бравируя, как будто намекая, что я мол, вы понимаете, весьма даже образованный и тонкий человек, но веление времени, туда-сюда, борьба за выживание и т.п..  требуют... Одним словом, я менеджер в своей сфере. И все с облегчением восклицают: браво! И все аплодируют: вот, пришёл, наконец, реальный политэконом; не в облаках витающий, с которым последние штаны потеряешь, а делец, и он поставит нас, в конце концов, на бабки.

С гор вода потечёт в ручьи и реки, если в горах сохранятся нетающие ледники и снежные долины. Ещё не установили водомерные приборы на водопадах?

Непременно сверху вниз, от полноты и опыта (накопления) к жаждущей земле и чистому листу. Этот иерархический принцип умрёт вместе с воспитанием и образованием. Что-то при смерти? И то же самое в религии, которая есть связь не с одинаковым («моего» уровня) и не с низшим, а с высшим.

Три или четыре года назад (в 2011-м, кажется) я дал интервью на тему: образование, традиции, ЕГЭ — одному электронному периодическому изданию. Интервью тогда опубликовано не было. Вот несколько цитат из него:

П.К.: Бытует мнение, что предложение сверху отвечает пониженному спросу снизу. Управленцы образования намерены — как утверждают пытающиеся рационально объяснить непостижимые перемены — хоть как-то спасти положение. Одебеле бо контингент учащихся, они только и могут мол, что смотреть да слушать. Читать — это же самому представлять, на разные голоса разговаривать, видеть пейзаж и антураж, а главное, задумываться: а к чему приводят такие типичные причины? Люди ведь похожи: ирокез ли ты немытый, или качок крутой. Рыцарь или разбойник. В сердцевинке-то, возможно, нежный человек. Литература, история, обществознание воспитывают.

Корреспондент.  —  Но это, в общем-то, все и так знают, и часто повторяют.

П. К.  —  И я знаю, что неоригинально подчёркивать воспитательную миссию гуманитарных предметов в школе. Но только почему-то хочется сегодня об этом кричать. Потому что втихомолку это исчезает. Исчезает сложный и кропотливый, выработанный по меньшей мере двумя веками педагогических стараний, процесс нравственного воздействия на юные души, уходит стремление их облагородить и укрепить в человеческом достоинстве и призвании. Для задушевного разговора места нет, потому что это непозволительная роскошь. Учитель очень много пишет, так же как и врач. А отчёты всё изобретаются новые, замысловатые. А сам учебный процесс пронизывают проекты и презентации, так как самое главное — подать товар лицом. Явное смещение акцента на поверхность. Что ты там по этому поводу думаешь — твоё личное дело. Важно ярко представить, на интерактивной доске, с музыкой, ещё сама оденься a la Наташа Ростова и станцуй. Классно. Весело. Два месяца готовилась. Ничего отвлекающего не читала, по литературе. Ну а после презентаций — сдать бы только ЕГЭ. Не до воспитания тут, не до размышлений.

К-т.  —  Вы хотите сказать, что никакие реформы не нужны, менять в школе ничего не надо?

П.К.  —  Как это, ничего не надо? Школа должна быть живой, совершенствующейся. Становящейся всё более мудрой и светлой, в идеале. А это путь труда и внутренних, глубоких перемен. Путь всея земли, путь зерна, погружения в суть, преображения. По Ходасевичу. А перемена по приказу, росчерком пера... Ни в мире, ни тем более в России это не приводит к счастливым результатам. Может быть у Хрущёва были и самые лучшие намерения в отношении повышения производительности сельскохозяйственной отрасли, когда он ликвидировал окончательно частное землепользование, всех крестьян заставил трудиться в объединённых механизированных хозяйствах, отобрал скотину, даже приусадебные участки свёл к трём подсолнухам под окном. И что? Последний удар нанёс по настоящей России. Наша Родина в глазах всего мира — это простор, мощь, могучая степь, уходящие за горизонт леса... Терема, церкви, белокаменные крепости. Но всё-таки с людьми. Прокатитесь по России. Это когда ещё в деревне говорили, лет двадцать назад: мы — последние крестьяне. Существует глубокая и реальная связь между территорией и духом народа, между воспитанием – не информированием! не натаскиванием! — и будущим страны, в том числе и целостности её территории.

К-т.  —  Про натаскивание, это Вы о ЕГЭ?

П.К.  —  Когда ещё только вспыхивали зарницы, отдалённо и глухо громыхала надвигающаяся реформа, я тогда спрашивал у своих коллег — не скажу бывших, потому что мы продолжаем дружить — на филологическом и историческом факультетах МПГУ, на межфакультетских кафедрах педагогического университета: вы как воспринимаете ЕГЭ? Честно говорю: все отвечали — с ужасом. То есть экспертное сообщество — против. Родители, те, что вникали в суть проблемы: против. Меня тогда очень это волновало, и я поэтому спрашивал всех, кто попадался. Уж сколько слов по поводу ЕГЭ сказано на данный момент (это в 2011-м году!). Но решение тогда приняли в кабинетах. А мишень? Не методики, не программы, нет. Дети. Как во всех свирепствующих ныне в мире реформах и новых законах. Дети.

Итак, снова о том же. Какие аргументы в пользу ЕГЭ и ГИА? В те годы, когда эти формы контроля вводили, указывали на нечестность, продажность некоторых преподавателей. И чтобы избавиться от произвола и субъективности грешных людей, решили свести к минимуму человеческий фактор. Что-то зловещее в этом устранении человеческого фактора.  Это Вы — человеческий фактор. Я. Мой друг. Оркестр недоволен дирижёром. Феллини, «Репетиция оркестра». Вместо дирижёра, за пультом, громадный метроном. Вместо прохиндея-учителя: листок с клеточками. Всё знакомо: на кнопочки нажимаем с детства. И потом: предлагается четыре или три вопроса. Те, что ошибочные, в память всё-таки врезаются. И такая, простите, ахи..., то есть нелепость в памяти отпечатлевается, такой заведомо ложный путь, что опять же возникает вопрос: ну как будто они нарочно смеются.

А общение? Жизнь же — это общение. А ЕГЭ — разобщение, деперсонализация образования. Да ещё в каких жутких формах: обыски и слежки, вычисления и расследования. Презумпция: все мечтают друг друга надуть. (В этом, 2014 году, по учащимся  водили металлоискателем. И к чему этот антитеррористический цирк? И ещё: знакомый мальчик, гордость школы по физике, отвезённый в автобусе вместе со всеми куда-то, в незнакомое место, переволновался и физику свою любимую... завалил. Скажут: туда ему и дорога?)

Второй аргумент: стереть различия между городом и деревней. Ну даже если бы последняя и была бы мощно представлена в нашем социуме, чего нет, то это же энтропия, тепловая смерть, второй закон термодинамики. Ломоносову некуда было бы идти за обозом: потому что всё было бы равно. То ли интернационал слышится в этой эгалитаристской вьюге: кто был ничем.., то ли лозунги французской революции. А жизнь вся в разностях, в перепадах: тишина — звук, тьма — свет. Она — иерархична. А реформаторы лукавят: они-то мнят остаться наверху пирамиды.

А третий аргумент обернулся всероссийским анекдотом: ЕГЭ вводится для эффективной борьбы с коррупцией. Без комментариев.

Всякий добросовестный и думающий преподаватель, литературы ли то, или физики, скажет: меня интересует не способность зазубривать, или угадывать, а процесс рассуждения, ход мышления. Компьютер всё равно запомнит лучше, а ты человек. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...» Кто сказал? Да неважно! Давай подумаем, о чём это он сказал. А потом уже, кто. Или хоть одновременно.

А дети упорно желают, вопреки усилиям взрослых людей, и думать, и переживать, и находить ответы на главные вопросы. Я всю мою преподавательскую жизнь в этом с радостью убеждаюсь. Недавно пригласили в трудный класс; особенно неуправляемыми в нём считались две девочки. О чём говорить будем? Они мне: да Вы, наверное, только о Боге можете? Ну почему, отвечаю, я могу и об Африке, например, о бегемотах, о пигмеях, о выращивании кофе: я там работал три года. Но о Боге, мне кажется, говорить и интереснее, и полезнее. Потому что Он постоянно с нами разговаривает, а мы, как слепоглухонемые, ничего не чувствуем.

Ну и пошёл у нас разговор: как Он с нами беседует? И явно, и неявно. И каким органом мы Его слышим и видим. И оказывается, у нас есть внутреннее зрение, глаза сердца. Но эти очи — больные. А чем и как их лечат? Твёрдым и последовательным решением: хочу слышать и слушаться Бога. И рассказываю им Книгу пророка Ионы. Пытался Иона убежать от Бога. И в море тонул, и кашалот его глотал, и огромному городу возвещал грозное предупреждение Божие. Но всё оставался сердцем глуховат. В конце концов расслышал, потому что жалость Божия к несчастным жителям города Ниневия коснулась и  его пророческой души. Слушали меня внимательно. Но со звонком кубарем покатились к двери. И остались две девочки, как выяснил позже, те самые разбойницы. Подходят ко мне, протягивают карту Ближнего Востока и Междуречья — достали же где-то во время урока — и спрашивают: а эта Ниневия, она где сейчас? Мы бы туда съездили...

Подводя в сотый (!) раз итог переживаниям людей культурной — в самом широком смысле слова — традиции, то есть учёных, преподавателей, разных специалистов, которым посчастливилось получить фундаментальное образование, надо прямо сказать: ЕГЭ и ГИА — страшные разрушительные явления антиобразовательной, непатриотической, античеловеческой политики. Но так как в этих контролирующих мероприятиях собственно явления, выявления нет, а есть провал, подмена, то слово явление надо бы заменить на «признак», или «симптом».

Недавно смотрел цифры, сколько из России утекло капиталов за последние два года, и сколько уехало интеллектов. В частности, инженерных голов. Один из работающих в Швейцарии сказал мне, что он русский патриот, но достойной работы в России для него нет. А недостойной? Недостойная есть, но... Зачем напрасно страдать? Да, так и выразился: «зачем напрасно страдать?» Упирал, отвечая, на «напрасно».

Вот любопытное явление: каждого по отдельности жалко, и понять можно. А вместе все уехали, и... Как в песне полувековой давности: «Опустела без тебя земля».

Достоевский писал об оздоровлении корней, о том, что для экономики и финансов губительно сосредоточиваться на — парадоксы гениев — экономике и финансах, но необходимо отказаться от «текущего момента», от желания получить результат, эффект, выгоду прямо сейчас или скоро, но нужно, условно, двадцать лет вкладывать в культуру, понимаемую расширительно, а именно во всю образовательную и культурную сферу, чтобы получить финансовую отдачу. Про свинью «под Дубом вековым» басню приводит. «Думай лишь об оздоровлении корней, — формулирует свою мысль в «Дневнике писателя» наш великий гражданин, — и получишь финансы». А коли всё запрограммировано  на доход, ну что ж, тогда засохнем, по Крылову-Достоевскому.

Полезный технарь в нашей стране очень скоро нашей стране полезен не будет, если не сподобится, какими-либо путями и стечениями обстоятельств, стать ещё и гуманитарием — эта неновая хорошая мысль всё ещё жива, и даже пробивается сегодня сквозь толщу непонимания и недальновидной жажды скорых эффектов и впечатляющих прибылей. Соблазн отказываться от трудоёмких культур и перейти на скороспелые профиты никуда не денется, но на то и высокая политика, чтобы строить стратегию. Поговаривали недавно ввести словесность в технические вузы. Вот это было бы дело! (И даже, кажется, где-то уже преподают!) Вернули же сочинение в школу. Помнится, не так давно, Наталья Дмитриевна Солженицына — показывали по ТВ — просила Президента России об этом. Слава Богу! Общими усилиями сетующих и стонущих. А ведь как же успели расслабиться за несколько лет. Многие встретили возвращение без всякого восторга. И кто? Сами же школьные литераторы и русисты. То есть первые, вместе с историками и обществоведами, призванные насаждать и поддерживать в обществе человеческое — умное, доброе, вечное. Только расслабься, засни, проснёшься (снова поклон Ивану Андреевичу) свиньёй.

Литература и история имеют возможность преобразить унылую территорию грязно-серого гарнизона в родную, нуждающуюся в сочувствии и внимании, землю. Землю славную и — только расшевели — сильную. Сейчас переживающую где-нибудь под Челябинском или Вяткой не лучшие времена, по сравнению, скажем, с 90-ми годами ХIХ века. Стоит узнать о ней побольше — и не об одной малой родине, но о всей громадной, на которой говорят по-русски, которая монголов и поляков перетерпела, французов и немцев с себя стряхнула — войти в её особый мир, и нельзя будет не почувствовать, что есть ещё, чем в ней дорожить, за что жалеть, почему — не предавать. 

В «Красном колесе» Солженицына Саня Лаженицын собирается добровольцем на фронт в 1914-м. Он ещё вчера студент, потенциальный и иногда реальный участник митингов и демонстраций, а позавчера толстовец. Нормальный, в глазах прогрессивной общественности, то есть в оценке тогдашних и, что замечательно, нынешних либералов, человек. И вдруг, такой безумный шаг! За кого воевать? В 1905-м студенты поздравительные телеграммы слали японскому императору, бившему русских на море. Защищать старую, императорскую Россию? Как это возможно. У Сани Лаженицына какое-то странное объяснение; он едет, потому что ему «Россию... жалко».

Жалевших Россию в течение двадцатого века было много в России, в столицах, в уездных городках и бедных деревнях. И не в последнюю очередь благодаря тому, что эти любовь и жалость внушали в семье и в школе. На примерах. Любовь к России ничуть не лучше того, чтобы дорожить старой доброй Англией, Францией или Германией, и любой другой стороной. Сердце должно чем-то питаться, из чего-то произрастать. Своё дано нам как основание жизни.

«Моя мама меня ненавидит, обзывает и бьёт, — пишет шестнадцатилетняя девушка, несколько раз собиравшаяся покончить с собой. — Во время порывов я часто вспоминала моего кумира, Джастина Бибера. Вообще, могу сказать, что очень многие подростки в моменты боли остаются живы только благодаря ему. Они думают о нём и останавливаются, понимают, что если покончат с жизнью, то не увидят его никогда. Они считают себя нужными Джастину.

Если я останусь жива, то я хочу стать певицей мирового масштаба и уехать из России. Тут ужасно, я не люблю Россию, да и не прославишься тут. Пока учусь петь русские народные песни.

Мой городок, где я живу, под Челябинском. Тихий и скучный, очень маленький, где негде провести свободное время, негде гулять...»

Война... В других подобных письмах-сигналах есть свидетельства о вопиющем бездушии школы. Пойманного на месте «преступления» — попытки спрыгнуть с крыши — школьника в кабинете директора поносят за то, что своим поступком он положил бы нестираемое пятно на репутацию школы.

А тут ещё система образования работает на сокращение воспитательной составляющей чудесных школьных лет. Роскошь задушевного общения мы не можем позволить себе, у нас впереди жёсткое тестирование в неродных (чужой школы) стенах с металлоискателями. Сдать телефоны! Вокруг враги! Время пошло: заполните лист допроса. Поменьше лирики!

Почему до сих пор экзаменуемых не проводят через кабинет «первичного» медицинского осмотра? Через специальный рентген, хотя бы? Я бы их мыл в бане и одевал в специальные халаты без пуговиц и карманов перед этот государственной лотереей. Бельё и одежду возвращал бы на выходе.

Самая настоящая лотерея. Она:

а) не предполагает понимания;

б) личного отношения;

в) является формой игры;

г) в которой преобладают ошибки, а правильное случайно.

Зачем так играть с детьми, с будущим? Какие же безжалостные сердца родили и развивают этот проект!

О грядущих, последних событиях мировой истории, обращаясь к Своим ученикам, Иисус Христос предрекал: «И тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга /.../ И, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф. 24, 10–12).

Почему мы принимаем такие, а не иные, более мудрые, человечные решения? Потому что в своей личной жизни мы не хотим знать Бога и грешим. Я просто вижу, как по многим лицам судорога пройдёт от этих слов: про Бога и грех. В лучшем случае мне скажут: и ты ли нас учишь?

Нестеров М. В. "Портрет Льва Николаевича Толстого". 1907.

Лев Николаевич Толстой, великий мировой писатель, изумительный художник слова, великий развратитель душ, хулиган мирового масштаба, вселенский озорник — озорником его живописец Нестеров назвал — человек, поставивший себя в ряд со Христом и другими (он считал, что другие — это такие же, как Христос и он, религиозные предводители и учителя человечества), не воспитывался мамой и папой, и не получил добротного, систематического, основанного на повседневном общении с авторитетами науки, гуманитарного образования. Достоевский тоже не получил, но домашние условия его были благоприятнее для будущего «человековедения». Способностям Толстого совершенствоваться в самообразовании пробел в школьно-университетском воспитании не помешал. Но духовного фундамента этому колоссу не дали. Энергия — потрясающая, а тепла нет. И чем дальше по жизни, тем его становилось меньше. Не одним Нестеровым замечен холодный, наблюдающий за произведённым эффектом, взгляд прославленного старика из-под густых растрёпанных бровей.

Василий Васильевич Розанов.

В. В. Розанов, известный русский публицист, в 1912 году написал статью по просьбе редактора журнала «Revue contemporaine». Для Запада. Просветительского характера. Она называется «Л. Н. Толстой и Русская Церковь». И так как она приноровлена, по выражению Розанова, не к русскому уху и уму, то автор рассуждает в ней о многих материях, связанных и с Россией, и с общими проблемами воспитания и образования. Как он их видит. И всё — в целях лучшего уяснения феномена Толстого. И вот он, в частности, пишет:

«В России, в образованных классах очень развит полный атеизм: атеисты шумно приветствовали его /Толстого — П.К./ критику, воображая, что она что-то разрушает. Наконец, ей очень обрадовались теснимые правительством сектанты, так как эта критика удовлетворяла их чувству вражды к Церкви. Но на неё совершенно не обратила внимания вся масса серьёзно образованного русского общества, которая знает существо своей Церкви и знает её корни.

Ещё о последних, об этих «корнях»... Толстой учился в университете на физико-математическом факультете, притом, по собственному воспоминанию, — учился плохо и небрежно. Хотя он потом всю жизнь очень много читал и изучал, но это не могло заменить университетских лекций по истории.

Дело в том, что никакая книга не содержит в себе интонаций живого голоса живого человека и не содержит «отступлений в сторону», оговорок и замечаний, которыми профессор сопровождает чтение в аудитории. Наконец, ни в какую книгу нельзя уложить и ни в какой учёной форме нельзя выразить тех частных бесед, бесед мелькающих, обрывающихся, недоконченных, которые студент, заинтересованный наукою, может иметь с профессором у него на дому или идя по коридору из аудитории. Ведь чаще афоризм скажет больше, чем рассуждение; насмешка, сарказм живого человека или его восхищение, выраженное в блеске глаз и вибрации голоса, – скажут больше, чем печатные строки с печатным знаком восклицания. Словом. Книга всегда «без штрихов», и в книге говорит учёный «без тона», а «тон делает музыку»: и Толстой знал историю вот именно «без музыки».

Т.е., в сущности, он её вовсе не знал, иначе как скелетно и одних фактах. Духа её не знал, аромата её не обонял. Только учёный, уже всю жизнь посвятивший на изучение эпохи перехода античного мира в новый, христианский, мог бы в четыре года университетского курса дать почувствовать Толстому такие тайны античных чувств, такие тайны противоположных, христианских чувств, мог бы передать такую непостижимость древней смерти и нового воскресения, какие поистине уловимы для голоса и уха и неуловимы для бумаги и чтения. Толстой был просто не образован в этой (Розанов имеет в виду христианскую область — П.К.) области».

Но здесь речь у нас не столько об образовании в той или иной области, сколько об образовании вообще и о главном враге всякого образования: о разобщении. С. С. Аверинцев не совсем на эту тему написал маленькую и, как всегда у него, тонкую и глубокую статью: «Мы призваны в общение», так она называется. Я слишком много цитирую, и поэтому не приведу из неё ни слова. Выведу лишь одно: все разрывы, губящие людей, происходят от трансформации энергии жизни. Каждый давно стал для себя самым важным и любимым во вселенной. И поэтому каждый слышит — только себя; видит — только себя; бережёт — только себя.

А призваны-то мы — в общение. С Богом. А затем, через Него, и друг с другом. Вот наука-то! Наука из наук. Как мало людей на земле понимает, что она — самая нужная из всех. Когда б мы в ней преуспевали, у нас бы и с экономикой всё по-хорошему пошло, и с педагогикой... Эх! Что и говорить.

Один молодой человек беседует со мной с периодичностью раз в три недели. Ему в этом году исполнилось 20 лет. Он учится на преподавателя физкультуры. Всегда наши встречи как будто случайны. Приходит спросить о чём-либо. Вычитал в Библии, например, такое: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за всё это Бог приведёт тебя на суд. И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность — суета» — Книга Екклесиаста, или проповедника: 11, 9–10.

И мы с ним обсуждаем. Он хочет жить насыщенной полной жизнью. И как-то разговор коснулся его одноклассников и однокурсников, их будней и желаний. Многие пьют, часами играют. Иные, из школьных друзей — нигде не работают и не учатся. Читающих что-то серьёзное — единицы... Он честно и искренне никого из них не судит. И в этом самом разговоре о сверстниках он от души воскликнул: они нормальные ребята, классные — они просто не знают. Им никто не показал, что есть другая жизнь. Они думают, ну некоторые, — уточнил он, — что Церковь — «бред и мрак».

А совсем недавно, буквально на днях, две девушки заехали в храм, по дороге в Москву. Возвращались домой из молодёжного лагеря. Они из Нижнего Новгорода. Их переполнял восторг первооткрывателей. Обыкновенные девчонки, с обыкновенными слабостями и недостатками. Но они — в изумлении. Отчего? А вот именно от этого: почувствовали совершенно реально, что есть она, чистая и светлая жизнь. Общались почти месяц с одногодками, удивлялись, расспрашивали.

Накануне парада на Красной площади по случаю Дня Победы меня позвали в соседнюю воинскую часть, чтобы, передаю дословно, «благословить воинов на участие в параде и сказать вдохновляющее слово». Задача непростая: сходите, пожалуйста, вдохновите ребят. Но ехать нужно. Приезжаю в часть. На плацу все уже выстроены. Сюда, в Подмосковье, солдаты прибыли несколько дней назад из Ярославской и Рязанской областей. Форма на всех парадная: береты со значками, тельняшки под кителями, и белые перчатки. Знамёна.

Строй курсантов Рязанского высшего воздушно-десантного училища на Красной площади. "Фотобанк Лори".

Мне дали микрофон и поэтому не пришлось, напрягая голос, бросать в ряды короткие призывные фразы. Не напрягаясь, можно было сказать что-то простое. Да ещё помог мой хороший знакомый, командир базы, который как раз выступал передо мной. Я оттолкнулся от одного его замечания, как будто слегка поспорил с ним. Но он на меня не только не обиделся, но ещё и порадовался, что я его поправил. Полковник говорил о том, что молодым людям за несколько месяцев службы пришлось терпеть стужу и зной, простуды, мозоли, травмы, непривычную обстановку казармы, но что все эти лишения завтра с лихвой окупятся в том торжестве, участие в котором доверено им, воинам Российской армии.

Я тоже начал с напоминания о большой чести: идти по главной площади страны. На вас, ребята, завтра будут смотреть с любовью и восхищением ваши родители, по телевизору, ваши друзья и подруги. И внимательно вся остальная планета: буквально всматриваться в ваши лица, придирчиво искать в них аргументы «за» и «против». Вот эти, молодые, смогут ли защитить свою страну? Завтра — не парад силы, но, в первую очередь, шествие духа. Того самого, что никуда не пропал.

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

А то, что вы чихали и прихрамывали? Так это ж армия! Самое мужественное, мужское дело. Вы, конечно, могли бы и откосить. Если бы очень захотели. Лежали бы сейчас на диване, или сидели в тапочках перед компом, или пошли бы по пиву. Но вы никогда бы не узнали, что есть такое огромное небо над Красной площадью, такая ширь и мощь, такое счастье — любить свою землю, хранить её честь и святыню. Неужели оставаться в стороне было бы лучше?

И человек пятьсот, вполголоса, но так как их стояло целых пять сотен, то вполне внятно, ответило одним вздохом: нет, хуже.

Вводную иллюстрацию "Остатки ГУЛАГА — рудник Харбей" предоставил "Фотобанк Лори".