Проступают из памяти, как из тени на свет, воспоминания. Не события, не случаи из жизни, а чувства, связанные с образами и мыслями. И не всегда поймёшь, какой стороной повернулось к тебе воспоминание: чувственной или рассудочной? Скорее всего, явилось целым, неделимым. Просвет в небе и порыв тёплого ветра. Ветер приносит откуда-то слабый запах, почти забытый аромат. Такой, только сильнее, стоял на веранде, на даче, где варили в медном тазу вишнёвое варенье. Таз стоял на керосинке. Керосин и сам по себе, в бидоне, пах приятно, но когда горел синеватыми язычками, тогда ещё уютней — по-летнему, дачно. И на той веранде за столом разговаривали взрослые, а я и не вслушиваясь специально, удерживал в себе, как выяснилось со временем, очень многое. И теперь из звучавшего не могу всё повторить слово в слово — да какой там, даже почти ничего не могу! — зато сохранил, наверное, самое существенное: чувства, с какими нужно жить и думать. Это оттуда, из тех разговоров, вошли в сердце понятия о том, что союз мужчины и женщины — это навсегда; и что выше, чем верить в Бога, ничего не существует; и что у человека одна родина — страна, в которой родился. И ещё много всего неразменного.
И вот ещё из прошлого одно тонкое, ускользающее чувство, вызываемое тёмно-бордовым цветом. Не важно где, в какой форме, на чём невзначай увиденным. Такую лучшую, тёмно-бардовую кофточку надевала моя бабушка, когда отправлялась в гости. Может быть, кроме этой у неё и не оставалось парадных вещей. Иногда она брала с собой меня. Например, к троюродной сестре и её мужу в Благовещенский переулок, в большой серый дом с коричневыми шашечками. Или к другой сестре, вдове, в деревянный домик у Сокола.
Благовещенский переулок, дом 3. Фотография 1975–1977 гг.
В Благовещенском жили Николай Львович и Ольга Леонидовна Е. Больше всего я любил бывать у них. Они занимали большую комнату в коммунальной квартире. Переступаешь порог этой комнаты с тремя окнами — два окна смотрели в переулок и одно в стену соседнего дома — и попадаешь за границу времени. Не в другое государство, в наше же, но живущее под слоем нынешнего. Входишь в уцелевшую Россию, таинственно продолжающуюся в советской действительности. Этот мир был для меня красивым, неземным, волнующим и высоким. Нас угощали чаем, я, разумеется, молчал и слушал. Я не помню, чтобы взрослые говорили о быте, например о том, где какие продукты или вещи можно достать, или о зарплатах и пенсиях, или об артистах, или о чём-либо подобном.
Однажды Николай Львович, хитро-добродушно улыбаясь, сравнивал Некрасова с Твардовским, двух народных поэтов. За столом сидели разные люди, и среди них женщина, которую называли критиком. Я не понимал тогда, что критик — это профессия, и думал, что она всеми недовольна и на всех ворчит. Критик тоже улыбалась, а Николай Львович сказал (насколько верно я сейчас могу реставрировать его мысль), что как бы то ни было, а одного таланта нельзя отнять у обоих: умения чувствовать свою аудиторию и нравиться ей. А критик лишь возразила, что если уж поэт решил говорить в полный голос, то обязан слушать и учитывать интересы народа. «Ох, интересы народа!» — Николай Львович стал грустным. «Народу, — сказал он, — надо ещё объяснить, какие у него интересы. Он очень доверчив. А если уж об интересах, то всё самое интересное — не снаружи. Страшно, когда народ обманывают, или развращают».
Обычно, как я понимаю сейчас, хозяин дома избегал политических намёков. Он мог говорить о Судьях Израильских и о мудрости Соломона, особенно в его притчах и Екклесиасте: многое знал наизусть и комментировал случаями из жизни. Он так интересно рассказывал об истории России, что мой ровесник, дальний родственник, благодаря ему стал крупным историком, профессором. Он вспоминал дореволюционную, своего детства и юности, Россию, родных, уехавших в революцию. Описывал имение, Петербург, Орёл и Москву, бабушек и дедушек, которые его растили с братьями и сёстрами. Но за современностью он следил пристально, с надеждой, или же со страхом и болью. Я несу по жизни беспокоящее и пленяющее душу чувство, возникшее при чтении им стихов Заболоцкого «В этой роще берёзовой…» Он прочитал его ровно, почти не играя интонацией. Прочитав, положил ладонь на лист с текстом. Тишина в комнате. «Это об атомной бомбе, — сказал он, — о гибели беззащитного человека. И, конечно, о Пасхе. Смерти нет. И хотя содрогаются атомы, но они бессильны. Очень ведь глубоко здесь всё, не правда ли? И какая надежда! После длинной ночи встанет утро победы торжественной — и уже на века».
Он не был натянутым, чопорным. Если только сдержанным, это да. Человеком определённых правил. Манеры у него были образцовые и незаметные. Один раз только — то, что запомнил я — на настойчивые уговоры кого-то из гостей снять пиджак — в тот день стояла жара в Москве, — он тихо возразил: «Ну что вы, при дамах…» Да, он встречал людей у себя дома всегда при галстуке, в белой рубашке и пиджаке. Ему было бы невозможно иначе. А с Ольгой Леонидовной они составляли безукоризненную пару. Он высок, нос с горбинкой, зачёсанные назад седые волосы, открывающие высокий лоб. Выразительный лоб, умный. Глаза же вообще удивительные: большие, несколько миндалевидные, серо-зелёные. А она сохранила стройность до старости, и её светлые глаза не потеряли девичей радости и блеска и после семидесяти лет. Коротко говоря, она была красавицей ему под стать. Молодожёнами они умудрялись где-то танцевать, при том, что больших балов при советской власти не устраивали. Не знаю подробностей, и не пытался разобраться в этом, но слышал от бабушки, что в середине двадцатых о них шла слава в Москве как о лучших исполнителях вальса. Забегая вперёд, скажу, что их единственная дочь, Елизавета Николаевна, по красоте и фигуре легко могла пойти по актёрской стезе, но выбрала путь учёного, стала физико-химиком, доктором наук. Однажды её на улице — ей тогда исполнилось девятнадцать — остановил какой-то режиссёр и долго просил, упрашивал прийти на пробы. Говорил, что она вылитая его героиня. Но Лиза, смеясь и благодаря, отказалась.
Николай Львович родился в 1898 году в родительском имении, в Орловской губернии. А соседнее поместье принадлежало семье его будущей жены. Так что Коля и Лёля знали друг друга с детства. Ольгин отец служил чиновником в ведомстве генерал-губернатора, а Колин вышел в отставку генерал-майором. Отцы с удовольствием занимались хозяйством, и поэтому дети их до восьми лет проживали в деревне. Но в семьях их служили гувернантки, разговаривали с детьми с младенчества по-французски и по-немецки. Так что одновременно три языка укладывались в их умах органично. Про Колюшку в семь лет говорили, что он скорее всего станет естествоиспытателем. Ему выписывали из Петербурга и Вены большие кожаные альбомы для гербариев, и он заполнял специальные карманы, приклеенные к листам альбомов, засушенными цветами и травами. И все имена их запоминал легко.
Потом уже была настоящая учёба: для девочек в благородных институтах, а мальчикам кому в кадетские корпуса, кому в гимназии. Николай учился в частной гимназии в Москве. В 1911-м провёл целый год с родителями в Европе: в Германии и во Франции.
В 1919-м, в марте, он ушёл воевать в Белую армию; в сентябре того же года был тяжело ранен под Орлом, недалеко от родных мест потерял много крови. Его спас от смерти некий торговец, а может зажиточный крестьянин, державший в селе лавку. Он спрятал его в подвале, а жена его ухаживала за ним полтора месяца, промывала раны, бинтовала, кормила. А когда красные перешли в наступление и фронт сместился к югу, ему, ослабленному после ранений, ничего не оставалось, как воспользоваться случаем и пробраться в Москву. Семья его в то время почти вся находилась в Крыму (вскоре отец, мать и сёстры эмигрировали), а старший брат воевал тогда у Деникина. В столице Николая приютили дальние родственники.
В 1921 году он встретил, конечно неслучайно, на Рождественском бульваре Олю. Они виделись последний раз летом шестнадцатого года, на родине, под Орлом. Ей было тогда пятнадцать, а ему девятнадцать. Он приехал в имение ненадолго, перед поступлением на офицерские курсы. Уже успел отучиться год в университете и принял решение отчислиться, чтобы идти на войну.
Трубная площадь у Рождественского бульвара.
И вот прошло пять лет. После всего пережитого они встретились в Москве, солнечным днём. Она поднималась снизу от Трубной площади, шла медленно, с трудом. В Москве наступил май, ветви деревьев покрывались зелёными крохотными листиками и бульвар стоял в прозрачном тумане. Он бежал вниз, под горку. И уловил глазом что-то родное. Пробежал по инерции несколько шагов, резко остановился и посмотрел вверх. Оле тоже показалось, что мимо пробежал кто-то знакомый. И она встала, не имея сил, как она вспоминала после, обернуться. И жила она в то время впроголодь, и тяжело болела перед этим, в конце зимы. Николай увидел тонкую спину в старом пальто. Первая мысль была: «Ветром шатает, голодная». И вдруг понял, что это — Лёля. Подошёл сзади и спросил: «Лёля?»
Ровно через год, в мае 1922-го, они поженились. Свободное владение языками обеспечивало его работой. Ольга Леонидовна тоже подрабатывала переводами, и ещё трудилась редактором в разных издательствах. Детей у них не было, и Лёля унывала, а Коля её утешал и уверял, что Бог даст, когда увидит, что настало время. А так и вышло.
Не арестовать его не могли. В нарастающем ожидании беды они жили года с тридцать пятого. Причём внутренне готовились оба. Жён, случалось, тоже брали, несмотря даже на маленьких детей, которые становились сиротами, если не находилось близких родных. А тут бездетная гражданка, жена «врага народа», «чс» («член семьи», как в те годы обозначали родственников арестованных). Но взяли его одного, вечером, когда он возвращался из института после заседания кафедры, в августе 1938-го. Николаю Львовичу, можно сказать, повезло. Несколько тяжёлых месяцев он провёл в тюрьме, в Москве, потом был отправлен в Горький и там, вместе с тридцатью москвичами, ленинградцами и киевлянами, арестованными под закат могущества Ежова, его выпустили на свободу, в апреле или в мае 1939 года. Назначенный вместо Ежова Берия отпустил часть «ежовских» жертв. Берия вскоре возобновил «посадки», но некоторые недавно виновные нежданно оказались невиновными — Господь помиловал.
Николай Львович вернулся. Восстановиться в институте ещё год не мог, перебивался случайными заработками, но они с Олей не могли поверить своему счастью. И вот в 1940-м, после долгих надежд, родилась в семье Елизавета.
В июле 1941 года он вступил в ополчение, надеясь попасть на фронт. Почти сразу получил назначение в Бюро переводов военных материалов, а ещё через месяц одновременно с работой в Бюро начал преподавание в Военном институте иностранных языков. Так всю войну учил переводчиков и сам переводил, составлял сводки, выезжал в командировки на фронт, участвовал во взятии Берлина, и демобилизовался только в конце 1945-го.
В педагогическом институте, где он трудился до выхода на пенсию в 1975 году, выше должности старшего преподавателя он не поднялся, так как диссертацию не написал, статей не публиковал, на конференциях не выступал. В общем, не выступал, держался в тени, но его, безусловно, ценили, называя не знатоком даже, но носителем немецкого и французского языков. А он ещё преподавал несколько лет и латынь.
В молодости он писал стихи и рассказы, а также пейзажи, акварелью и маслом. С кем не бывает? Но его стихи и короткие очерки несколько раз печатали в журналах, и не в провинции, а в Москве. После революции и гражданской войны он за перо, как сочинитель — поэт или прозаик — не брался. Не было вдохновения, вероятно. Но ещё и желания пробиваться в творческие круги. В их комнате, за ширмой, я видел мольберт с картонкой, этюд в работе: улица, дождь, горящие фонари. Очень даже красиво. Моему папе он говорил, что открыл для себя великое и захватывающее искусство быть читателем. Действительно, комната его не вмещала книг, и он дарил знакомым. Не всё, но что считал возможным. И сам постоянно ходил в три главные столичные библиотеки. Впрочем, как и в Цветаевский (он не говорил — Пушкинский) музей и в Третьяковку. И с Ольгой Леонидовной они раз в месяц бывали на концертах в Консерватории.
Со стороны могло показаться, что жизнь его, годов с пятидесятых, улеглась, стала довольной и покойной, вся в наслаждении прекрасным. Нет, он обладал особым свойством души, развитым судьбой. Он напоминал иногда жене, что дважды был спасён от верной смерти: в девятнадцатом, и в 38-м, зимой, на подъезде заключённых к Горькому. И он этого не забудет, а благодарность должна быть деятельной. Звонит бабушка Ольге Леонидовне, а та, между прочим, сообщает, что Николай Львович хоронит коллегу. Выясняется со временем, что в институте многие похороны поручают организовывать ему, а он никакой не профорг, и в партии никогда, естественно, не состоял. Но в руководстве уверены, что он всё сделает ответственно и от души. Или отвозит, почему-то, некую девочку Сашу в пионерлагерь. Родители заняты, а бабушка Саши Евгения С. еле ходит по квартире, и просила его. От кого-то кому-то везёт продукты, навещает в больнице, встречает на вокзале. Всегда аккуратный и пунктуальный. Что должно было случиться, чтобы он опоздал или не пришёл? Ну разве тяжёлая болезнь или смерть.
Елизавета Николаевна, ей исполнилось тогда уже двадцать пять лет, как-то в июне обещала вернуться от подруги, со дня рожденья, до двенадцати ночи. Этот вечер стал для неё очень важным: её будущий муж сделал ей предложение, и они гуляли по ночной Москве, забыв о времени. Пришла она под утро. Николай Львович уже позвонил Тане, подруге, выяснил, что Лиза с Игорем ушли в одиннадцать. Дочь всегда была пунктуальная, в отца, и предупредительная, если случалось что-то непредвиденное. А тут вдруг небывалое. И родители не ложились спать, сидели в комнате в плащах, готовые сорваться и куда-то бежать, если понадобится. Молча ждали. Когда Лиза открывала входную дверь в квартиру, они не услышали. Должно быть, задремали. Лиза осторожно вошла в комнату, родители вздрогнули и поднялись навстречу, как будто стесняясь, как показалось дочери, своего уличного вида. Николай Львович снял плащ с Ольги Леонидовны. Мама подошла, погладила Лизу по плечу и только спросила: «Ничего не стряслось?» Лиза ответила: «Игорь сделал мне предложение. Он хотел бы прийти, когда вы скажете, попросить вашего согласия». «Слава Богу, — вздохнул Николай Львович, — милости просим. Игоря мы знаем. Правда, Лёля?»
Точный, внимательный, даже как будто слишком, как будто натянули струну и не отпускают, но ведь при этом и безотказный, надёжный, и совсем не тяжёлый нравом. На Олю и Лизу никогда не обижался — они не припоминали такого. Впрочем, как и они на него. Не возникало поводов, берегли друг друга.
Церковь Воскресения Словущего на Успенском вражке.
С конца шестидесятых каждую субботу и воскресенье Николай и Ольга ходили пешком, через Тверской бульвар, в храм на улице Неждановой. Однажды ему предложили помогать в алтаре, но он просил оставить его в храме, извиняясь и благодаря за честь: видимо, свыкся с убеждением, что в жизни не менее чем лидеры и солисты, нужны слушатели, читатели, молящиеся, и что роль творческих читателей и молчаливых созерцателей по-своему замечательна и невосполнима. Те, кто внимают говорящим и пишущим, поддерживают равновесие. Они — ответ, без которого и вопрос бессмыслен. А Николай Львович глубоко внимал Богу и всему, что сотворено Им мудро и прекрасно. А уродливое и пагубное он старался не пропускать через свои ум и сердце. Откуда это известно? Из его монументального дневника.
Да, открылось после его кончины, что он с конца войны и почти до последних своих дней вёл дневник. Именно до последних, старческой дрожащей рукой. И заключительные страницы, как заметила Елизавета Николаевна, не прочитывались вовсе — одни волнистые линии. Но это только относительно последнего года, а в предыдущие десятилетия амбарные книги и толстые тетради исписывались ровными строчками, бисерным отчётливым почерком, и если не день за днём, то уж неделю за неделей как минимум. И слог в этих записях был прекрасный, настоящего писателя. Николай Львович скончался в 1983 году, за месяц до своих 85-ти лет. А Ольга Леонидовна прожила после него два года.
Я дневники видел, мне Елизавета Николаевна показала несколько закрытых ящиков книжных шкафов: всего, наверно, тетрадей семьдесят или восемьдесят. Я просил разрешения почитать, и приходил к ним для чтения несколько раз, а потом надолго уехал. Дневники отдали дальнему родственнику для изучения, перепечатывания и, предположительно, для публикации, если представится возможность. Я же, виноват, долго отсутствуя, среди разных забот не думал о них. Спустя порядочное время вспомнил, но следов уже не нашёл: и родственника того не стало, и Ольга Леонидовна почила, и дочь ничем помочь не смогла. Хотя переживала много больше моего.
Итак, кое-что я запомнил. Главное, конечно — это обаяние автора. Нет, не автора — там мало личного, автор не в центре. Там красота мира: бескрайнего, постоянно удивляющего и радостного. Целого мира! В нём живёт человек, свидетель эпохи, который многое принимает близко к сердцу, но не даёт волю эмоциям. Он часто сомневается, недоумевает. Постоянно сравнивает нынешнее с минувшим, но без брюзжания. И во всём, о чём пишет, абсолютно такой же, каким являлся нам — родным, друзьям, знакомым. Аристократичный, строгий к себе, без какого-либо обнажения внутренних душевных порывов. Целомудренный и принципиальный. Дневник так же чисто и со вкусом одет, как он сам держался и выглядел при гостях, или где-нибудь вне дома, на людях.
Орловская улица в Ельце.
И он, дневник, не сух, не скучен. Или, может быть, мне так казалось потому, что, читая его, я слышал голос и ловил интонации Николая Львовича. Он писал, что любит всё русское, и приводил примеры, записывал сценки, диалоги. Любит русскую речь, любовь к которой у него острая и продуманная, потому что французский и немецкий языки ему также доверчиво и взаимно открыты во всей их красоте и глубине. Любит наши русские дали и просторы, захватывающие дух; суровые зимы, жаркие июли. Вот он ходит в Кремль (вход в него, к соборам, в те годы был свободный), где долго стоит, перебирает в памяти всё, что об этом святом месте знает. Близки и дороги ему наши старинные города, вообще весь наш уклад и быт, и обычаи. Он путешествовал не только по известным Суздалям и Владимирам, но подолгу бродил по старым улочкам Ельца с медными табличками «Для писемъ» — на калитках; по Гороховцу в пышных садах; отдыхал душой в сельской домашней Нерехте с великолепными церквями. Ещё он в дневнике рисовал: например, деревянные, выложенные из кругляшей, мостовые Тотьмы; или городок Ефремов, похожий на большую деревню, с рекой Красивая Меча, протекающей через городок: сочно-зелёные берега, удивительные речные изгибы, июльские поля, тающие в солнечном тумане. Россия дремлет, писал он, придавлена безбожной властью, но выйдет из-под гнёта. И ужасался невежеству тех, для кого история началась с революции.
Всё это — картины, музыка, и особенно слова — от Сказания о Мамаевом побоище и писем Амвросия Оптинского до современных ему деревенщиков или поэтов, ему было не просто созвучно, но стало достоянием его собственной речи, словами его мыслей. Хотя смешения или уравнивания духовного и светского в его дневнике я не заметил, как не было ничего подобного в его беседах с людьми, которые его понимали. У него было особое чувство благоговения: имя Божие он всуе не поминал, это точно. И вечером, после того, как прочитает отрывок из Евангелия, никакой другой книги не раскрывал.
И он верил, что вся политика — так он называл советский период русской истории — должна скоро пройти, закончиться как сон. Мне же казалось это невероятным, или делом далёкого будущего. А он ждал пробуждения, рассуждал о нём: как это случится, с каких перемен начнётся. На земле духовного пробуждения России он не дождался. Начала просыпаться она, трудно, с потерями, при нас. Не заснёт ли снова, как-нибудь по-обывательски, от безверия и дикости, головокружительной жажды удовольствий? Что ждёт нас? Вернее, что мы себе готовим? А он светло верил, что его, наша Родина, проснётся и будет жить.
Мне очень дорог этот человек. Его сокровенная жизнь, молчаливое и не сознающее себя благородство. А всё, что я записал о нём — памятник ему. Какой могу поставить. Мне хотелось бы быть на него похожим. Внутренне, невидимо, в его же духе, то есть сокровенно. Как это часто…. Почти постоянно: понимание, с кем рядом жил, приходит поздно. В этом есть закономерность: нужно время, чтобы запечатлённое обрело черты, прояснилось. Все судьбы неповторимы, каждый человек — единственный перед Богом. И человеку назначено стать учителем другого, следующего за ним. Человек наказывается человеком, рождается человеком. Наши родители — это и наши родители, но и все, кто жил вокруг нас, когда мы росли.
Для заглавной иллюстрации используется фотография Благовещенского переулка, дом 3.
Подробнее...