1. У Ахматовой есть известная строчка о том, что «в прошедшем грядущее зреет». Как лично Вы чувствуете присутствие памяти 1812 года в Вашей жизни?
Никак. Днём и ночью, зимой и летом, чем бы ни занимался, куда бы ни ехал: о! я не живу памятью о войне 1812 года. В памяти – никакого присутствия. Но взгляну на книжный шкаф, там на полках Сытинское юбилейное, к столетию войны, издание: «Отечественная война и русское общество – 1812-1912». Семь тяжелых, чёрных с золотом, томов. Рядом благородного красновато-коричневого цвета четырёхтомный Шильдер, вообще тяжеленный, особенно для меня в детстве: «Александр I».
Ещё вот иллюстрированные коренастенькие тома Всемирной истории Оскара Иегера. Я по всем этим книгам медленно и блаженно ползал в детские годы, лица царственных особ и генералов неизгладимо запечатлевались в памяти, потом долго-долго ещё рисовал эполеты и мундиры с крестиками, многоплавниковыми звёздами и разноцветными лентами через плечо. Теперь же, спустя десятилетия, посмотрю на мальчишеские увлечения и, конечно, что-то ностальгическое шевельнётся в душе. Иногда шевельнётся. Сейчас всё подёрнуто (для меня лично, если уж Вы о личном) благородной патиной лет. Уютная сказка, прочитанная в родительском доме, bien au chaud. И не для меня одного сказка.
И может быть поэтому, отчасти поэтому, о той войне говорят, или масс-культурно представляют её сегодня в этаком романтическом флёре. Порывисто-угрюмый Наполеон, в треуголке, руки скрещены на груди, нога на барабане, привёл к нам полки галантных французов; а наши не менее возвышенные князья и графы от инфантерии и кавалерии, со своими верными солдатами и преданными пейзанами, дали ему такой мужественный отпор, что дошли аж до Парижа, где не разбили ни одной витрины, а только жантильно пили кофе с парижанками в кафе. И всё в целом, за исключением нескольких брутальных эпизодов – в самых наиблагороднейших тонах и чувствах.
И вот в начале XXI века рядом с нами, с Преображенской церковью села Большие Вязёмы, в парке Историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина, врыт в землю большой камень, на котором высечено: В память остановки русской и французской армий в августе 1812 года. Русской и французской, сначала русской, а потом на сцене появляется французская. Или они там вместе отдыхали, то есть останавливались?
Я бы не беспокоился так, если бы не различал в этой неразборчивости влияния серьёзных и печальных процессов. «Смешались вместе кони, люди, и залпы тысячи орудий…» В ретроспективе для нас всё сливается в протяжный вой, всё смешивается, сплетается, и мы почему-то не желаем этот ком расплетать, разводить по разным углам зло и добро. Первый удар по истине – провозгласить приоритет относительности. «Что есть истина?» – Пилат Христу. Сначала хорошее и плохое надо сблизить, потом уравнять в правах, смешать.
Неразборчивость историческая – для нас оправдание неразборчивости нравственной.
Мы ещё сегодня не доросли до того, чтобы пометить маршруты и остановки армии III-го Рейха. Каких-нибудь отборных зондер-команд. И обелиск бы там соорудить, где они бивуачили, или мемориальную доску! Время проходит, и из-за чего они там воевали? Зато как увлекательно: этот корпус переместился сюда, а тот выдвинулся и преодолел в три дня горы и равнины, а этот военачальник, при громе пушечном, в огне, скача на бешеном коне, увлёк за собой своих кавалеристов, и сокрушил неприятеля. Ну а сейчас уж чего дуться? Все приятели. Портрет Наполеона недавно ещё висел в гостиной главного усадебного дома Голицыных, в нынешнем музее, там, где проходят музыкальные вечера и официальные встречи, награждения и некоторые научные конференции.
Вот если бы Гитлер останавливался у нас в каком-нибудь гостеприимном доме на дорогах Смоленщины? Красовался бы его портрет, с усиками, напротив изображения маршала Жукова? У нас в Вязёмах Наполеон Бонапарт помещён был как раз напротив портрета фельдмаршала князя М.И. Кутузова. Там же блистал на коне и государь Александр Павлович. Его император французов называл «mon frere», брат мой. Все вместе, втроём: политкорректное братство, душевная идиллия. Известно, впрочем, что Кутузов и Наполеон в этой самой зале, а может быть в другой, неважно, но в этом именно доме, по очереди переночевали. Первый – перед судьбоносным советом в Филях, второй, спустя сутки, перед гордым сидением в пустой Москве.
Слава Богу, сейчас Наполеона переместили в другую комнату. Правда, он теперь ближе к входу, теперь именно он встречает гостей Голицынского дома. Но хотя бы недавнего странного смешения нет. Только памятный камень остаётся. А впрочем, при этой лёгкой концептуальной критике – у нас хорошие добрые отношения и с руководством музея, и с Министерством культуры области. Мы откровенно и честно говорим друг другу о наших переживаниях и недоумениях, и друг друга слышим. Это отрадно. Дружественная рабочая атмосфера.
В омертвевшей первопрестольной французы кололи иконы на костры и справляли нужду в алтаре Успенского собора, в Кремле. В Кремле, который Бонапарт собирался, согласно его письменному распоряжению перед оставлением столицы, «faire sauter». Как же образно выразился! По-русски это дословно: заставить подпрыгнуть, или подбросить. Кремль-то! Не шутка. Много взрывчатки нужно, тонны пороха. Бог не допустил. А ведь намеревался гордый корсиканец устроить грандиозные торжества своего венчания на царство в Москве: «в императора Запада и Востока», – как писал Александру I Фредерик Лагарп. Музыкально сопровождать коронацию должны были актёры Итальянской оперы, балет и труппа Французской комедии. Привезли в Москву и императорские регалии для коронации. Их потом бросила отступавшая Великая армия в пяти верстах от Вильно.
Время сглаживает. Но если уж «в прошедшем грядущее зреет», то заграничный поход русской армии довершил воспитание Павла Пестеля и прочих теоретиков цареубийства. Декабристы разбудили Герцена. Дальше… Люди моего поколения помнят, какая цепная реакция пошла. Прокатилась кровавым катком по России ХХ-го столетия и даже в наши дни не только не утихает, а всё продолжает скрыто гореть и открыто взрываться. Рубят иконы, оскверняют храмы, грозят расправой в интернете, митингуют на площадях и ходят маршами «миллионов» правнуки Герцена, народовольцев и большевиков; а земля не пахана, а пьянство невообразимое, а по абортам впереди планеты всей, а дружных семей всё меньше, и самые энергичные люди страны заболели ненавистью – вирусом социальной революции; а виноваты – только не они. Виноваты все власти. Потому что – власти. Так что я, лично, чувствую в моей жизни присутствие памяти и 1612 года, и 1812, и 1825, и 1917-18-го.
Предложу-ка одно наблюдение. Предвижу реакцию: да это же вульгарно! грубо и ненаучно! Пусть. А всё же: 1612 год пришёл спустя некоторое время после гибели царевича Димитрия. 1812 – после убийства Императора Павла I теми, кто присягал ему на верность. Революция, война, сталинский террор и ВОВ – после расстрела царской семьи в Екатеринбурге. В этом моём доморощенном наблюдении никакой научности и вкуса, а только вот что: в войнах бывают агрессоры и героические защитники своего Отечества; но война, это всё же не нашествие злых на невинных, хороших и добрых. Война – это набат, который будит совесть людей по обе стороны фронта.
Любая война взывает к покаянию. Она для всех – за что-то…. И вот в этом-то плане, да, возможно, время всё сглаживает, так как все наследники одного урока, общего вразумления. Но человечество – самый бестолковый ученик в истории. Двести лет назад мы одержали победу, а сейчас мы – слышите? – сейчас мы – не все, конечно, но многие-многие: жалкие побеждённые. Кем или чем? Духом плоти, материализма. Мы хотим радовать своё тело, в первую очередь. А больше, по большому счёту, ничего не хотим. И если нашему главному желанию что-то мешает, мы негодуем.
Вот такое «присутствие» для меня «лично». Я двадцать с лишним лет служу в сельских храмах, и благодарю Бога. А почему бы и ребятам с девушками прямо маршем миллионов, да в пустующие губернии. А они все в Москве. А ведь кушают они все хорошо: энергии-то сколько!
2. А в Вашей священнической деятельности присутствие минувшего как-то ощущается?
Спасибо за вопрос. Я с удовольствием отвечу на него, имея в виду просветительскую сторону ответа. Мне часто приходится сталкиваться с тем, что люди не знают, чем занимается священник. Что-то связано с младенцами и покойниками…. Посмертно-послеродовое обслуживание желающих. Здесь сейчас не место долго объяснять, что главное в Церкви – соединение с Богом в Таинстве Причащения Телу и Крови Иисуса Христа, совершающееся – единение, общение – в атмосфере звучащих (просвещающих, образовывающих) слов Божиих, Евангелия прежде всего, ну и в целом Библии.
Итак, нормально и должно священнику не делить своё существование на личную жизнь и священническую деятельность. Священство, как и в целом христианство, не работа, не общественная деятельность, не идеология, и тем более не игра, а единая неделимая жизнь. И в магазине, и на улице, и с нетрезвым шумным человеком, и с энергичным свободолюбивым журналистом и т.д. священник не может забыть о том, кто он. Это состояние души. Но это совсем не значит, что у священника личной жизни нет. Просто она особая, священническая. Однажды при мне спросили знакомого художника, мощного, как буря в океане, трудоголика, сколько времени он отдаёт работе. Он уставился на спросившего, явно не понимая, о чём тот. Ну что Вы делаете, – уточнили вопрос, – когда отдыхаете, чем Вы занимаетесь? Покрашу (понимай: попишу) чего-нибудь, набросаю. Его продолжали спрашивать: а друзья, разговоры, застолье? А, Вы про выпить? Это с удовольствием, и выпиваем тоже. А работаете много? – продолжали допрашивать. Тут мой маэстро раздражился: да я Вас не понимаю; ну живу себе, крашу, чего ещё. Я другого не люблю и не умею.
Писатель, или музыкант, могут ли вдруг забыть, что они призваны слушать, видеть, понимать мир. Они в своём труде, как рыба в воде. Ну а священник всё время на связи: он, во-первых, вслушивается в себя; ещё он должен быть внимательным к собеседнику, исповеднику, чутко и деликатно прислушиваться к невысказанной боли и надежде другого человека; и главное, он внимает – в идеале: без перерывов на обед – иному миру, невидимому. «Tout est ailleurs», – писал французский писатель Жюльен Грин. То есть: всё – там. И к этому «там» священник постоянно обращён.
3. Существуют ли на Вашем приходе какие-то зримые напоминания о французском нашествии? Какова вообще роль зримых напоминаний?
Они играют громадную роль. Голицынский дом и два флигеля, Преображенская церковь. Они – свидетели, они ту войну видели. Воспитывает всё! Красота и слава былого питают очи. Но обязательно надо подсказывать, объяснять, внушать детям и взрослым, что видят они больше, чем им кажется; больше, чем то, что на поверхности. Если дети, юноши хоть в какой-то мере глубокому взгляду научатся, тогда окружающая их история, воплотившаяся в монументах, зданиях, и в произведениях духа, станет их родной. Тогда они, сами ещё того не ведая, начнут за неё отвечать. Очень важно: внутренне отвечать тому, что видишь.
Но относиться по-настоящему ответственно к истории, которая пишется ежедневно, получается у тех редких людей, что умеют дистанцироваться от злобы дня. Всё-таки, преподавая историю, показывая её памятники, зримые напоминания, документы, поля, редуты и флеши, надо всё время, ненавязчиво, но всё же упрямо, поворачивать разговор от событий и фактов к смыслам. К сути. Вообще, куда катится вся эта Всемирная История? А? Не плохо бы проведать. В ней же заложен смысл.
Мы отстояли Родину ради чего? По-разному можно праздновать. Народ защитил себя от растворения в иной культуре, сохранил самобытность. Может, об этом поговорим? Проведём яркие параллели? Вот нас сейчас штурмует агрессивная толерантность, наступает снова с Запада. Требует места для парадов. В этом году подобный разговор – формат или не формат? Когда-то мы смогли духовно и нравственно выжить. Нам есть о чём задуматься в 200-летие победы над двунадесятью языками.
Подробнее...