А слово воскресенье — одно из самых часто используемых. По жизни всем близкое, еженедельное, как суббота или понедельник. А разобраться — так оно главное. По-славянски: «неделя». Означает же следующее: в этот день не делать ничего, что противоречит смыслу этого дня. В западных языках тот же день называется Днём Божиим, или Днём Света, Солнца. Значит — нужно прийти в воскресенье после рассвета к Богу, Который назвал Себя Светом, а потом до отхода ко сну, до ночи успеть сделать Ему приятное: кого-то мудро пожалеть, помочь кому-нибудь, поухаживать, да просто отвлечься от суеты и пойти посмотреть на природу. Она же оригинальная картина Творца, самого великого Художника.
А понедельник, это тот день, что после недели. Вторник — второй по нём. Среда — срединный, четверг — четвёртый. Далее — пятый. Суббота только значит — покой. Как покой перед воскресением. Всё! Вроде бы похоронили. Но издалека, смутно, предчувствуется заря, молния, взрыв.
Главное в нашем слове «воскресенье» — радость о Жизни, Которую смерть хотела убить, а она смерти как будто поддалась, и смерть в Неё вошла, и оказалась Жизнью окружена, и в Ней погребена. Не рой яму другому. Жизнь перескочила через ров. Пасха – от еврейского «песах», что означает перескочить, перешагнуть. Израильские семьи, готовясь к выходу на свободу из рабства в Египте, помазывали двери своих домов кровью пасхальных агнцев, и ангел смерти перешагивал через их жилища. Кровь Агнца побеждает смерть.
Живший во втором веке по Рождестве Христовом святой Мелитон, епископ великого города Сарды, столицы Лидийского царства в Малой Азии, оставил нам вдохновенную проповедь, послание всей своей церкви, названную «О Пасхе». Я полагаю, что автору Слова огласительного на Пасху (которое читается в наших храмах в пасхальную ночь), святителю Иоанну Златоустому, сочинение святого Мелитона было известно. Может быть, внутренняя музыка Сардийской проповеди в Златоустом святителе звучала, и образы её в памяти великого Иоанна крепко отпечатлелись. Мелитон пишет:
Сей, сошедший с небес на землю ради страждущего,
облекся в него благодаря утробе Девы…
Ибо Он, как агнец ведомый,
и как овца закалаемая,
искупил нас от служения миру,
как от земли египетской,
и избавил нас от рабства диаволу,
как от руки Фараона,
и запечатлел наши души
Своим Духом,
и члены тела —
Своей кровью.
Сей есть разрешивший стыд смерти
и оставивший диавола опечаленным,
как Моисей — Фараона.
Сей есть поразивший беззаконие
и сделавший бездетной несправедливость,
как Моисей — Египет.
Сей есть изведший нас
из рабства — в свободу,
из тьмы — в свет,
из смерти — в жизнь,
из тирании — в царство вечное,
и сделавший нас новым священством
и народом избранным, вечным.
Сей есть Пасха спасения нашего.
Сей есть много претерпевший во многих.
Сей есть в Авеле убитый,
в Исааке связанный,
в Иакове странствовавший,
в Иосифе проданный,
в Моисее оставленный,
в агнце закланный,
в Давиде гонимый,
в пророках бесчестимый.
Сей есть от Девы воплотившийся,
на древе повешенный,
в земле погребенный,
из мертвых воскрешенный,
на высоты небес вознесенный.
Сей есть Агнец безгласный.
Сей есть Агнец убиваемый.
Сей есть родившийся от Марии, прекрасной Агницы.
Сей есть взятый из стада
и на заклание влекомый,
и вечером принесенный в жертву,
и ночью погребенный,
на древе не сокрушенный,
в земле не разрушившийся,
из мертвых воскресший
и воскресивший человека от дольнего гроба.
А о предвоскресном покое субботы кто лучше сказал Сергея Иосифовича Фуделя? Его отец служил настоятелем церкви на Арбате. Сын, юноша, спешит домой к пасхальной службе. Вот немного, из его «Воспоминаний»:
«А был еще случай, когда я действительно убежал из монастыря «в мир». Мне было лет пятнадцать, и я также приехал в Зосимову /пустынь/ один на Страстной, чтобы остаться на заутреню. Все было для меня, как обычно, хорошо, но все-таки не совсем все. Так же… выходили из келий монахи, спеша в церковь, с концом мантии, перекинутой на левую руку. И все-таки мне вдруг стало чего-то остро не хватать.
Конечно, я охотно делаю скидку на самое естественное для пятнадцатилетнего мальчика чувство — тоску по семье в эти блаженные предпасхальные часы. Но в то же время я ясно помню, что я затосковал, помимо этого, еще и по тишине такого «мира», который замолкает перед заутреней, по необычайной и невероятной тишине большого и грешного города в эти часы. Монастырская тишина стала мне недостаточна. И вот в Великую субботу я не выдержал и убежал.
Было уже, наверное, часов семь или восемь вечера, когда я шел от Ярославского вокзала пешком на Арбат. Трамваи уже не ходили: не полагалось, — а автомобилей что-то совсем не помню, и все улицы, по которым я шел, были одной длинной тихой дорогой. Помню Мясницкую с опущенными железными жалюзи на окнах контор и магазинов. Вот «Брабец», где я, начитавшись Ната Пинкертона, еще совсем недавно купил себе финский нож. Вот часовня Пантелеймона, совсем пустая Никольская, по которой я несусь мимо синодальной типографии с какими-то зверями на стене, мимо опять таких же закрытых громадных контор. Может быть, хозяин одной из них, как диккенсовский мистер Скрудж, сейчас спит и видит во сне своего умершего компаньона? На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади переборы Спасской башни: «еще не поздно». Вот и родной Арбат и шатер Николы Явленного.
Я не знаю, что я больше любил: саму пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей, час пасхальной полунощницы.
На полу ковры, народу много, но не так еще много. Везде видны белые платья, но они еще точно прячутся, не выпячивают себя. Все ставят последние, прощальные свечи перед плащаницей.
И вот как-то совсем неожиданно хор начинает этот, по-моему, самый великий канон церковной службы: «Волною морскою» — «творение, — как сказано в богослужебных книгах, — жены некия, Кассии именуемой». Все совсем замолкает, и делается ясно слышным слабый папин голос, читающий слова канона:
«Господи Боже мой, исходное пение и надгробное Тебе песнь воспою, погребением Твоим жизни моея входы отверзшему».
Я был вознагражден за свою верность грешному народу в эти часы.
Так бесконечно хорошо, когда запели девятую, последнюю песнь. Дальше — я знаю — будет тоже хорошо, но затем все-таки опять пойдут, громыхая, трамваи, будут приезжать визитеры в мундирах и с орденами — все уже будет не то.
Но во время крестного хода вокруг церкви все еще было «то».
«...Нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Идут огоньки свечей, церковь на углу Арбата, и попутно видишь, что многие окна высокого дома напротив открыты и видны крестящиеся фигуры. Весь город хочет «чистым сердцем Тебе славити».
В египетских и палестинских монастырях V-VI веков был хороший обычай. Когда начинался Великий пост, монахи уходили на все время четыредесятницы в пустыню, в разные места, поодиночке или по двое, для полнейшего безмолвия и подвига. А накануне Пасхи все опять собирались. Для них монастырь был уже как бы «мир», и для совершеннейшего подвига им нужно было идти на время в уже совершеннейшую пустыню, чтобы тем радостнее встретить Воскресение в «миру» своего монастыря.
Мне иногда жалко — хотя, конечно, это нелепая мысль, — что монахи наших русских монастырей, живя весь год в «пустыне» своего монастыря, не приходили на одну эту единственную ночь в город, чтобы вместе со всеми людьми вострепетать «радостью неизреченною и неизглаголанною».
Мир был слишком оставлен».
Подробнее...