В ночь со второго на третье марта 1917 года, подводя итог минувшему дню, Император Николай II сделал запись в своём дневнике:
«Утром пришёл Рузский и прочёл свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется соц-дем партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2½ ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!»
Всегда лаконичный и сдержанный в оценках, Государь позволил себе перешагнуть черту: тремя словами и восклицательным знаком он обозначил признаки всероссийской смуты — измена, трусость, обман. Прибывшие из Петрограда Гучков и Шульгин, видные деятели Государственной думы IV созыва, почти без труда добились того, чего желали: свержения царской власти в России. Внимательное изучение телеграмм, записанных разговоров, обнародованных документов того времени с ясностью говорит: отречением совершившееся 2 марта можно называть только условно. Это было подготовленным и чётко осуществлённым свержением.
Став депутатом Государственной думы III созыва Гучков, относившийся к монарху и к его супруге как к своим личным врагам, откровенно заявлял, что победить самодержавие в революцию 1905 года не удалось потому, что армия осталась верной царю. Поэтому свои основные усилия он сосредоточил на работе с военными. Деятельность руководимой Гучковым в Петрограде «Военной ложи», в работу которой были вовлечены видные генералы и офицеры императорской армии — среди прочих главные фигуры войны 1914–18 годов Начальник штаба Верховного Главнокомандующего Алексеев и Главнокомандующий армиями Северного фронта Рузский, принесла плоды: верхи армии поголовно были подготовлены к измене. Телеграммы от командующих фронтами и флотами — от Брусилова, Эверта, Сахарова, великого князя Н. Н. Романова, Непенина и Колчака поступали, если учесть непенинскую, до 8-ми вечера. Отреклись генералы.
Как мы знаем, подготовительная работа по разрушению, во-первых, армии, но и российского государства в целом началась задолго до борьбы, развёрнутой Гучковым, Родзянко, Милюковым и прочими революционерами начала ХХ века — от либеральных октябристов до радикальных большевиков и эсеров. К свержению существующей власти готовились декабристы, его замышляли петрашевцы. Типичный русский интеллигент последних семидесяти-восьмидесяти лет перед революцией — это человек, который пассивно или агрессивно, но непременно противится власти и строю. Во второй половине XIX века активными врагами Империи стали народники, опоэтизированные советской властью. Терроризм — то есть заговор, ультиматум и убийство — были средствами их воздействия на общество.
Революционная организация Сергея Нечаева, «Народная расправа», возникшая в 1869 году и обнаружившая себя хладнокровным убийством несколькими заговорщиками несогласного с террористами студента Иванова в ноябре того года в Петровском парке в Москве, рядом с нынешним метро Динамо, подвигла Достоевского на написание романа «Бесы». Раскрывая этим великим художественно-философским исследованием исконное старание дьявола переделать мир, писатель, по позднейшим отзывам самих марксистов–ленинцев, анатомирует и распластывает душу революционного подполья и добирается до интимных тайников её…
«Сколько я вижу и сколько судить могу, — говорит в «Бесах» писатель Кармазинов, — вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести». Герой романа Петруша Верховенский, которого давно уже внимательные читатели называют пророчески изображенным Лениным, передаёт наблюдение Кармазинова другому герою романа, Николаю Ставрогину: «Знаете ещё, что говорит Кармазинов: что в сущности наше учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно. — Золотые слова! — вскричал Ставрогин. — Прямо в точку попал! Право на бесчестье — да это все к нам прибегут..!» Ставрогин, в свою очередь, подкидывает Верховенскому, как организатору смуты, откровенно сатанинскую мысль; рассуждая о способах соединения людей ради достижения революционной цели, он учит товарища по борьбе: «Подговорите четырёх членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесёт, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать…».
Непосредственные попытки погасить занимающийся огонь революции начались в Петрограде с 25 февраля 1917 года. Ещё вчера верные правительству воинские части, расквартированные в столице, с 27 февраля стали переходить на сторону бунтовщиков. Что же случилось в эти дни? Среди прочего, как результат успешной пропаганды в казармах, следующее: в ночь с 26 на 27 февраля солдатами Павловского полка был убит командир полка полковник Экстен. А утром 27 февраля, во время построения учебных рот, от выстрела в спину погиб штабс-капитан Лашкевич. Анализируя опыт 1905 года, Ленин писал, что убийство своего командира есть лучшая форма революционизации солдат, которые из страха наказания будут после заклятия кровью верными сторонниками революции. Павловские и Волынские роты с 27 февраля, по предсказанному, быстро вливаются в ряды демонстрантов.
К середине 1917 года русский офицерский корпус был неоднороден как в социальном, так и в политическом отношении. Численность его в это время достигает 270 или даже 300 тысяч человек. За годы войны в него вступили десятки тысяч выходцев из крестьянского сословия, а также из мещан, купцов и духовенства. Всё более политизируясь в месяцы революции, офицеры Российской армии становились членами различных партий и если продолжали служить, то уже не Российской Империи, а новой стране, ещё не выбравшей законно свой государственный строй.
После октябрьских событий 1917 года общая численность воевавших на стороне большевиков — в основном мобилизованных ими принудительно, так как перешедших в РККА добровольно было не более 8% — составляла 60 тысяч человек. Но в то же время многие, застигнутые в конце 1917, в начале 1918 года и по ту, и по другую линию фронтов разгоравшейся гражданской войны, уклонялись от возвращения в строй. Выступая на многолюдном офицерском собрании в первых числах января 18-го года в Новочеркасске легендарный партизан есаул Чернецов взывал к офицерам, не желавшим подвергать опасности свою жизнь: «Господа офицеры, если так придётся, что большевики меня повесят, то я буду знать, за что умираю. Но если так придётся, что большевики будут вешать… вас, благодаря вашей инертности, — то вы не будете знать, за что вы умираете…» Из 800 собравшихся в отряд записалось 27. Офицеры, не пошедшие в ряды добровольцев, уже к весне, после занятия красными Новочеркасска и Ростова, почти все были расстреляны.
Донской партизан полковник Чернецов
В солдатской же среде, весной и летом 1917 года, дезертирство превратилось в явление массовое и необратимое. Реки серых шинелей, от Финляндии до Румынии оставляя окопы, бурно устремились внутрь страны, торгуя по пути всем, что могли унести из армии.
Русское общество, после десятилетий информационной войны, развязанной в России против православной монархии и закончившейся в 1915–16 годах массированной артиллерийской подготовкой перед решающим революционным наступлением — а именно систематическим искажением действий правительства с трибуны Государственной думы и в прессе — с удивительной лёгкостью вдруг, в течение нескольких дней, перестало связывать Россию с царём, с его всем знакомым лицом, с его семьёй, поименно поминавшейся ещё совсем недавно на Великой ектенье в храмах.
Для нас, нынешних россиян, для граждан РФ 2017 года, это естественно: мы искренне убеждены в том, что всё должно быть для нас, в том числе и власть, служащая благу народа на свободных договорных началах; и никак не мы существуем для власти. Но людей того времени, изучавших на всех этапах образования Закон Божий, разворачивавший перед ними иерархическую картину мира, в каждом фрагменте которой царит принцип семейный, — подчинения высшему по любви и доверию — следовало очень хорошо подготовить, чтобы они со вздохом облегчения, восторженно, или даже с издёвкой, разлучили образ Государя с Россией, то есть Царя-батюшки с его огромной семьёй. Марина Цветаева задорно обращается к поверженному Императору:
Пал без славы
Орел двуглавый.
— Царь! — Вы были неправы.
Помянет потомство
Еще не раз —
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз.
В эмиграции, вскоре, она вспомнит гривенники и полтинники начала своей жизни, с двуглавым орлом и профилем царя, и нервно сложит другие слова:
Той, где на монетах —
Молодость моя —
Той России — нету.
— Как и той меня.
«В час кончины русского царизма, — рассуждал газетным слогом философ Николай Бердяев в апреле 1917 года, — его окружали Григорий Распутин, сухомлиновы, штюрмеры, протопоповы, воейковы, манусевичи-мануйловы и т. п. двоящиеся и двусмысленные образы. Старая русская монархия утонула в мути, во лжи, в предательстве и в провокации. Она не столько была свергнута, сколько сама разложилась и пала».
Спустя всего семь лет, в Берлине, он опубликовал статью «Размышления о русской революции», в которой тон уже не такой высокомерно-поспешный. «Русская революция, — полагает философ, — есть великое несчастье. Всякая революция — несчастье…Революция — сатанична… Но революции не только сатаничны, они также провиденциальны, они посылаются народам за их грехи…».
В вихре налетевших революционных событий Церковь не сочла возможным, или необходимым, выпустить воззвание к населению «с грозным, — по мысли товарища (то есть заместителя) обер-прокурора Синода князя Жевахова, — предупреждением». Многие архиереи в те страшные февральские и мартовские дни отдавали себе отчёт в том, что совершается крушение Православной Империи. Святейший Синод не хотел, вероятнее всего, бросать вызов взбаламученному морю людскому, наводнившему улицы русских городов и смывавшему с лица земли усадьбы. Но личная покаянная боль навсегда осталась в душах тех из духовенства, кто стал свидетелем ужасов революции.
Тверской губернатор Николай Георгиевич фон-Бюнтинг
О неописуемо зверском растерзании толпой, состоявшей из рабочих, работниц и покинувших казармы солдат, Николая Георгиевича фон-Бюнтинга — губернатора Твери, человека глубоко верующего, православного, который в предчувствии близкой гибели связался по телефону с викарным архиереем и исповедовался ему уже под крики народа и звон бьющихся стёкол губернаторского дома — вспоминает в книге «На рубеже двух эпох» митрополит Вениамин Федченков. Владыка Вениамин пишет: «Отрываясь от дел, губернатор часто подходил к иконе Божией Матери, стоявшей в его кабинете, и на коленях молился. Несомненно, он ожидал смерти, готовился исполнить свой долг присяги царю до конца…»
Митрополит Вениамин Федченков
В России всё общество, по замыслу Петра I, служило общему делу величия и процветания державы — царства земного в его устремлённости к небесному. Символическое изображение царства-державы в виде шара царь держал в своей левой руке во время коронации и в иных особо торжественных случаях. Все свободные мужи в государстве служили по регламенту, в соответствии с Табелью о рангах. И у подножия служебного восхождения, военной ли лестницы, морской, придворной или чиновной, все приносили присягу Императору как живому олицетворению отечества. Присягали перед хиротесиями и хиротониями псаломщики, дьяконы, священники и архиереи. Но и те, что были прикреплены к земле, производили товары и торговали — и те все, в дни восшествия на престол нового Государя, в храмах, приносили всенародную присягу на верность подданства Императору. Давали торжественное обещание хранить верность Императору даже члены Государственной думы.
Во всех специальных присягах неизменными, общими словами были слова из общегражданской присяги: «Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием, в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору (Имярек), Самодержцу Всероссийскому верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови, и все к высокому его Императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять, и при том по крайней мере стараться споспешествовать все, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может…»
Как же так получилось, что Россия изменила присяге, затем испугалась ответственности — в лице своих новых руководителей, сменявших друг друга с плясовой быстротой у руля власти с марта по октябрь 1917 года (о безответственности и неготовности управлять страной ясно предупреждал политиков, требовавших так называемого Ответственного министерства, Государь Император), и в ходе событий начала лгать самой себе о причинах своего клятвопреступления и вероломства — якобы наступивших голоде и разрухе — создавая новую космогонию, мифологию свободной революционной эры, и в эту ложь религиозно, благоговейно поверила? Как?
Есть в Евангелии притча, которая, на первый взгляд, не имеет непосредственного отношения к нашей теме. На самом деле в ней — одно из объяснений трагедии. Человек высокого рода раздаёт своё достояние, призывая подданных к участию в преумножении общего богатства и поручая каждому то, что тому по силам. Все одарённые встают перед выбором: или сделать так, чтобы включились в работу другие люди, выросло и окрепло общество. Или — похоронить дар: буквально зарыть его в землю. Получивший пять талантов приобрёл на них другие пять и, доказав свою верность в малом, удостоился большего. Подобная награда ждала и того, кто получил два таланта. Но получивший всего один возвратил столько же, потому что не захотел служить. При этом вину он возложил на своего господина, назвав его жестоким и уличив в том, что тот эксплуататор: ты «жнёшь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал» (Мф. 25, 24). Одним словом, мотивировал свою оппозицию нелюбовью.
Общеизвестно, что накануне революции Россия не только не истощила своих сил в войне, но сумела обеспечить войска оружием и боеприпасами. Экономический рост её, начавшийся при Столыпине, в случае победы привёл бы страну к небывалому расцвету. А к победе она, по мнению отнюдь не дружелюбного к нам — как показало ХХ-ое столетие — Уинстона Черчилля, была близка, как близок к причалу корабль, вошедший в гавань. Но корабль потонул в виду берега — команда изменила капитану.
«В марте Царь был на престоле, — писал Черчилль. — Российская империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна. /…/ Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна. Бремя последних решений, — писал далее Черчилль, — лежало на Нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось Ему. Стрелкою компаса был Он.
Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот поля сражений Николая II. Почему не воздать Ему за это честь?
Несмотря на ошибки большие и страшные, тот строй, который в Нем /Государе — ПК/ воплощался, которым Он руководил, которому Своими личными свойствами Он придавал жизненную искру — к этому моменту выиграл войну для России.
Вот Его сейчас сразят. Вмешивается темная рука, изначала облеченная безумием. Царь сходит со сцены. Его и всех Его любящих предают на страдания и смерть. Его усилия преуменьшают; Его действия осуждают; Его память порочат...
Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых; людях честолюбивых и гордых духом; отважных и властных — недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России. Держа победу уже в руках, она пала на землю, заживо, как древле Ирод, пожираемая червями».
Как ни больно нам это слышать про нашу Родину, но нельзя не понимать: катастрофа была громадной, и была она в сердцевине — духовной.
Порвались связи, лопнули нити, соединявшие сердца людей не с троном даже, а выше, с алтарём, со Святым Престолом, от которого монархия в прежние века получала высшее законное освящение своего назначения. Гниение, по пословице про рыбу, разлагало в течение двух столетий высший слой общества: сначала возобладало признание материальных достижений в качестве главных в жизни; затем последовало охлаждение к мешающей такому воззрению на жизнь православной вере; а затем само собой совершился отход от всего, что Церковь благословляет. Вышли наружу страсти и люди начали жаждать бесчестья как свободы — Достоевский это увидел ясно и сказал об этом прямо. Силы, таланты, данные людям для самоотдачи и приобретения взаимной пользы, обратились внутрь эгоистов и произвели в них – прежде всего в человеческих душах — революцию и разрушение. А всё, что мирно строилось вокруг гордых материалистов, пошло рваться и осыпаться: семьи, воинские части, государственные структуры.
Сергей Фудель, вспоминая предреволюционную атмосферу в России, писал: «Святая Русь» умирала изнутри, идея сохранения христианства в массах терпела страшное крушение. Период перед первой мировой войной был ниболее душным и страшным периодом русского общества. Это было время еще живой «Анатэмы» (название нашумевшей в свое время, — 1909 г., пьесы Леонида Андреева), еще продолжающихся «огарков» и массовых самоубийств молодежи, время разлива сексуальной литературы, когда Соллогубы, Вербицкие, Арцыбашевы буквально калечили людей, время, когда жандармские офицеры читали о «розовых кобылках», а гимназисты мечтали стать «ворами-джентльменами»…
Главная опасность этого времени заключалась в том, что даже лучших людей оно точно опаляло своим иссушающим ветром. Страшное состояние духовного засыпания хоть на время касалось и их и заставляло забывать о «невидимой брани».
В «Поэме без героя» современницы Сергея Фуделя, Анны Ахматовой, вспоминающей год 1913-й, слышится приближение той же грозы:
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул.
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
Пётр Верховенский, из «Бесов», отчитывается перед Николаем Ставрогиным о подрывной работе среди офицеров пехотного полка: «В пятницу вечером я … с офицерами пил. Об атеизме говорили и, уж разумеется, бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если Бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— Довольно цельную мысль выразил, — зевнул в третий раз Николай Всеволодович». Для демонического Ставрогина вполне очевидно, что в целостном мировоззрении армейского капитана вера в Бога является неким «замковым камнем», удерживающим свод. Изъятие камня — отрицание Бога — сокрушает и самое прочное здание жизни, рассыпает до основания все держащиеся друг за друга части. В результате революции великая страна погрузилась в хаос; бессмысленная жестокость оставила в её истории раны–разрывы. Воссоздание жизни, как это бывало и прежде, возможно только из глубины осознавшей утраты души. Восстановление пошаговое. Сначала одной души, затем прилепившейся к ней другой, десятой. Людей делает глубоко мирными и преданно любящими друг друга не приказ и не страх, и тем более не обещание справедливости и богатства, но собирающая их в одну большую семью духовная сила — дух мира и любви, который подаётся людям свыше, от Бога, и может быть ими с благодарностью принят. Живой Смысл жизни был известен седому бурбону капитану, то есть Достоевскому. Ясен он и всякому человеку, сознающему, что в жизни нельзя найти Богу замену.
Подробнее...