В феврале 2006 года одна моя знакомая, увидев меня у наших общих друзей, поинтересовалась, действительно ли я служу теперь в Голицыно? Я отвечал, что да, теперь там, то есть рядом, в Больших Вязёмах, что, вообще-то, почти одно и то же для храма, который стоит посередине. Она кивнула, сказав, что знает, бывала.
— В музее?
— Нет, ещё до музея, в 86-м году. После смерти папы. Меня вдруг сильно потянуло посмотреть на Голицынские дома, он о них с особенным — нет, не теплом, а с какой-то непонятной мне задумчивой серьёзностью, — вспоминал. Он там лежал.
— ?
— В эвакогоспитале, в начале 1942-го года. И вот я, похоронив его, приехала в Голицыно. На платформе спрашиваю, где здесь дворец Голицыных. Никто не знает. Одна женщина, наконец, показала дорогу. Целый час шла.
— Да что вы… От станции от силы полчаса.
— Не знаю, наверно, когда в первый раз идёшь, кажется долго. И вот с его описаниями всё совпадало: господский дом, два флигеля, и совсем рядом величественная церковь, и на ней много-много куполов с крестами.
— Семь.
— Ну да, они теперь у вас всегда перед глазами. Он лежал во флигеле. И месяц или больше, что он там пробыл, изменил его жизнь. Я так думаю.
Сейчас услышу, почувствовал я, нечто важное и полезное. Точнее, что-то такое, что мне позволит увидеть место моего нынешнего служения сквозь времена, глубоко. Вот сейчас, подумал я, откроется даль, и не через книгу, которая приглажена редактором, а почти из уст свидетеля, и снова заговорят уже ушедшие люди, и их глазами я увижу нашу церковь. Я настойчиво стал просить её рассказать о её отце, и о зиме 42-го года в усадьбе. Потому что, объяснял я, непосредственные, не сухие, а простые свидетельства о храме, о Голицынских домах, о селе – всё это чрезвычайно интересно и важно для нас, для нашей местной истории. Местные истории — это то, что называется с недавних пор историей народа в лицах, или повседневной историей людей такой-то страны и такой-то эпохи. Литература и искусство ведь тоже история, да ещё какая, только раскрывающаяся изнутри, из души. Вероятно, добавил я для веса, мы вскоре начнём писать историю храма от создания до наших дней.
Но её это не слишком впечатлило. Она ответила вежливым «как замечательно!»; но как-то рассеянно и устало. Я всё же просил, и она нехотя, видимо, уже сожалея, что коснулась личной темы, продолжила свой рассказ. Но, начав вспоминать, вскоре оживилась, словно бы отложила опасение, что слова её покажутся надуманными и всё в них преувеличенным. Ничего событийного, острого она сообщать не собиралась и не могла. Но, вероятно, мой живой интерес вызвал в ней доверие. Сердцем поняла: то, что было дорого для её отца, и что в своё время стало ценным для неё, станет дорогим и близким и для меня.
— Боюсь вас разочаровать, — предупредила она, — повествовать-то (она улыбнулась: литератор всё-таки), собственно, не о чем. Ну родился папа в 1919-м. В 37-м поступил в пединститут, на исторический факультет. Зимой 39-го, просто за компанию с другом, написал заявление и ушёл добровольцем на финскую войну. Но в 40-м в институт не вернулся, а каким-то образом, видимо, согласившись на чьё-то предложение, или уже по приказу, осенью поступил в пехотное училище. Когда началась война, ушёл на фронт старшиной — по какой-то неведомой причине не отправился в эвакуацию с товарищами. Хотя училище перебралось в Казахстан. Он участвовал в обороне Москвы на центральном направлении, его часть находилась осенью и зимой 41–42-го где-то между Можайским и Киевским шоссе. В октябре 41-го его слегка контузило, но он через три дня вернулся в часть. В самом конце декабря батальон, в котором был папа, получил приказ наступать, кажется, у деревни Ситково, или Сивково, могу ошибаться. Я что-то слышала от него, но не потрудилась на карте поискать. Успехом, кажется, то наступление не закончилось: потеряли многих убитыми и ранеными. Отец получил серьёзное ранение осколком выше желудка. Осколок задел пищевод и остановился. Кого смогли, доставили в Вязёмы, в усадьбу Голицыных. Там в трёх домах в конце 41-го быстро устроили госпиталь для тяжело раненых.
Голицынская амбулатория
Оперировали его чуть не на Новый год, и положили выживать. Он лежал по соседству со своим комбатом. Тот бредил, звал кого-то — это всё из папиных, вы понимаете, рассказов — потом как-то утром пришёл в себя, бледный, тихий. И спрашивает санитарку: а что там, в окне-то, видать? Лес, или деревня? Там церковь, говорит она. Церковь? И он долго молчал, всё силился глаза поднять, как будто хотел увидеть её в окне, а потом вздохнул всей грудью и спокойно и внятно произнёс — а коммунист был — Господи Боже, прости меня. Закрыл глаза и умер.
Папа выздоравливал медленно, но уверенно. Организм крепкий, молодой. Ну что ему, двадцать третий год всего шёл. А вообще умирало много. И вдоль пруда, вы знаете, между дворцом и прудом, по берегу, на скате, рыли траншеи в мёрзлой земле — я не представляю, как вгрызались в землю, костры-то жечь не разрешалось, наверно? — видимо, совсем не глубокие, и хоронили. И ещё поодаль тоже хоронили, где-то на селе, на поле перед школой.
Она замолчала. Слушал уже не я один, все повернулись в нашу сторону.
— И всё? — спросил я. — Он когда из госпиталя вышел?
— В феврале, должно быть. А я не знаю. Сначала во Владимир его отправили, а в апреле снова на фронт. Ещё два ранения за войну получил, дошёл до Будапешта. В 43-м, после переподготовки, получил звание лейтенанта, но в 44-м был разжалован. Я не знаю, за что. Он не любил распространяться на эту тему. Может, за свои особые мнения. Он их всегда имел, а к концу жизни они проявлялись сильнее. Проверенные годами впечатления детства и юности. Но награды имел.
— А Вязёмы? — я попытался вернуться к важному для меня. — О них он больше ничего не вспоминал?
Я был бы доволен даже и услышанным. К счастью, знакомая моя не собиралась ставить точку:
— Очень бомбили станцию, особенно в октябре и ноябре 41-го, но в конце января и в феврале тоже ещё сильно: через неё на Запад шли поезда с солдатами и всякой техникой. А у одной из сестёр госпиталя мать погибла в августе 41-го: стояла в очереди за керосином, день погожий, вдруг неожиданно немец налетел: спланировал низко и прострочил из пулемёта по людям. Там все и легли с бидонами. Осенью бомбы падали так густо, что люди несколько часов после налётов плохо слышали. Станцию, то есть пути, латали круглосуточно. Две бомбы в октябре упали в пруд и сразу ушли в ил. Похоронили себя. Это мне в 86-м рассказали, когда я приехала туда.
Станция Голицыно
— А однажды, в конце января, только-только начала редеть тьма, очень рано, все ещё, конечно, спали, бомбы стали рваться неподалёку от усадьбы. В той комнате, где находился папа, посыпались стёкла прямо на пол и на кровати. Папа был ещё слабым, не выходил на воздух. Ему, хотя и обстрелянному, стало вдруг томительно страшно. Он попытался как-то — я была уже студенткой — нам с мамой это передать, то жуткое состояние. Представьте, на тёмно-сером небе в окне слабо проступают кресты, и нестерпимо воют, то приближаясь, то улетая, самолёты. А вокруг всё дрожит, словно вот-вот рухнет. И тогда он стал смотреть на церковь. Нашёл глазами кресты и ухватился за них. Как будто взгляд свой к ним привязал. Так вот в опасности цепляются за твёрдое и крепко держатся, не выпускают из рук. А церковь высокая, широкоплечая, стоит в дымке среди вспышек огня — наверно, туман с ночи никак не расходился и смешался с дымом. Но стоит твёрдо. Она запомнилась ему потемневшей, грозной — вокруг неё вихрь бессильной ненависти, а она не колеблется.
— Ну конечно же, историю, любовь к ней, он нёс в себе и тогда, в окопах и в грязи: всё-таки два с половиной года отучился, и всегда очень много читал, и сам из семьи бывших. И вот он говорил, что когда смотрел на церковь — скорее всего, уже не в то утро, а в спокойные от бомбёжек дни — думал, что в 1612-м здесь проходили полки поляков. Именно по Смоленской дороге. Они шагали сначала к Москве, а из Москвы потом разбегались по лесам. И если нащупывали путь обратно, домой, то продвигались через эти самые места, мимо храма, и они его все видели, и даже заходили в него. Царапали на стенах — вы это знаете хорошо, а вот другим интересно услышать — свои имена, и города, откуда они, и даже даты. И вот они, уверенные в себе, как пришли, так и развеялись по полям и лесам, но уже голодные, озверевшие. Они друг друга ели в Кремле.
— А ещё через двести лет — простите меня за ликбез: отец нам не то, чтобы что-то новое сообщал, но не мог не поделиться с нами своими тогдашними мыслями — сюда пришли французы. Всё очень похоже: опять накатили на Москву, но вскоре, двух месяцев не прошло, потянулись, продрогшие, в отчаянии — ранняя зима наступила в тот год — назад, восвояси.
— Так и на этот раз должно быть, говорил себе папа, и не может иначе. Он не произносил, вероятно, даже и про себя, каких-нибудь торжественных слов: мол, пока стоит храм, и пока кресты над отечеством, врагу не поработить нас. Вряд ли. По крайней мере, я от него ничего подобного не слышала. Но ведь и не надо иной раз формулировать — оно каким-то чувством, невысказанным, детским, утверждается в душе. И к этой его молодой уверенности в грядущем освобождении родной земли с годами стало присоединяться другое чувство, или раздумье: почему, откуда, за что всё это было?
— Он нам рассказывал о своих дедушке и бабушке, родителях мамы, то есть моей бабушки. Любил их вспоминать. Ему это так грело душу! Они, старички, в двадцатые годы ходили в храм на Якиманке. Жили после гражданской все вместе в одной комнате в Бабьегородском переулке. И он очень хорошо запомнил их, неслышных таких, но чинных, неторопливых, и их иконы, которые они привезли в их общую комнату, и как дедушка читал вслух, но негромко, Библию. Папе казалось, что он знал её наизусть, мог бы и не раскрывать книгу, а так, сразу шептать.
— Дед в 1912 году, шестидесятилетним, вышел в отставку в чине контр-адмирала. В своё время участвовал в нескольких больших морских сражениях. В вере воспитала его мама, и он с молодости хранил в себе этот стержень. У дедушки, особенно в последние годы жизни, на лице всегда была какая-то боль и печаль. Он вздыхал, бывало — это со слов папы: «Они ничего не боятся, — он имел в виду новую власть, — но ведь и им же умирать. Что они делают»?! Он читал пророков и говорил, что у новых людей лица крепче камня, что они похожи на откормленных коней, глумятся над прошлым, и поэтому Бог приведёт на нас сильный народ, который разрушит наши города. И вот заронённые в детстве в сознание папы слова через десятилетия проросли. В старости он вторил своему деду: народ, говорил он, который не понял, что война приходит как наказание, урока не усвоил. В стране же накануне войны царил государственный террор, словно фабрики работали тюрьмы и лагеря, казнили невинных людей. А мы верили, что всё так и должно быть. И вот мы победили дорогой ценой тех зверей, нацистов, которые были посланы нас наказать, но, не разглядев причин накативших на нас бед, мы не вышли из-под угрозы новых наказаний. Впрочем, какой народ когда признавал себя заслуживающим несчастье? Только отдельные голоса вопят в пустыне. Он всё размышлял, это в советские-то годы: что такое народ? В идеале, считал он — семья, братство берегущих друг друга людей. Свободно такие отношения выбравших. Но это в идеале. Он мне повторял ещё, в мои студенческие годы: будущее, Светик, за способными слышать и видеть, а таких немного. Я это относила тогда к моей учёбе, а он имел в виду, как я сейчас понимаю, бесконечную жизнь.
А два старичка, его дедушка с бабушкой, скончались в один год, в 29-м. Бабушка, она 1850 года рождения, весной. А дед был моложе её на два года — осенью.
— А! Вот ещё одно, важное, что мне сейчас вспомнилось, — она как будто спохватилась, торопясь не пропустить что-то существенное. — Думаю, тот дорогой для папы день был одним из последних в его лечении, в госпитале. Потому что врезался в память. Он вышел из флигеля, где выздоравливал, и пошёл вниз к пруду. Туда, где многие его друзья-товарищи уже лежали в земле. Комбата, между прочим, родственникам как-то удалось перевезти и похоронить в Москве. Сил у отца было ещё не слишком много и он шёл, не торопясь, осторожно. Пройдёт шагов десять, и передохнёт. Стояла какая-то непривычная тишина, и нигде не заметно было ни души. Только лёгкая вьюжка летала над сугробами. Ему показалось, что кто-то еле слышно звонит в колокола — они ещё тогда висели на звоннице, — как бы бережно пробует литыми языками их края и не даёт звуку силу, но, тронув, сразу же прижимает язык к краю.
Папа прислонился, как он описал нам, к старому дереву — большой лиственнице (когда я приезжала к вам, видела похожие — неохватные, корявые), и смотрел на храм, и храм в тот день возвышался над ним совсем не таким, как в утро бомбёжки. Не скорбным и потемневшим, но светлым, радостным, какой бывает на солнце. А солнце-то уже неделю, из-за вьюг и снегопада, не проглядывало. Он к старости всё чаще вспоминал ваши вязёмские главы и кресты. Они остались в нём на всю войну, да и на всю жизнь, конечно. Крест, спросила она меня, это ведь некий якорь? То есть символ? Ну если не якорь, то всё же опора, стержень? И что замечательно, уточнила моя знакомая: он однажды попытался нарисовать эти кресты. И он, представьте, изобразил их в рамке. Я спрашиваю, а зачем такая толстая рама, вроде картинной? Он подумал и говорит, как о совершенно очевидном: так ведь они же в окне. Рисунок получился как чёрно-белый набросок иконы. Так ему запомнилось: кресты всегда в оконной раме. Я уверена, что не у одного его они так запечатлелись в памяти, но у многих, лежавших в те дни в Вязёмах. Все после операций, ещё недавно держались на волоске от смерти, а впереди долгая война, которая уж никак не закончится скоро, а родные далеко, и вот они — средне и тяжелораненые, контуженные, многие с увечьями — смотрели из своих больничных окон на церковь. Должно быть с надеждой. А церковь в иной день сияла на солнце, а в другой смутно проступала из метели, или просто надёжно стояла под серым небом. Если и смотрелась в окне, как икона, то необычная, совершенно живая (наверно, все настоящие иконы в каком-то смысле такие): вроде всё та же, но каждый раз, как ни взглянешь на неё — новая.
Подробнее...