После Светлого Христова Воскресения, на Светлый понедельник, приснился сон: не рядовой, удивительно живой, если не сказать, — живительный. Со смыслом, который и разгадывать-то не надо, — разве что поделиться:
Незнакомое помещение с большими окнами и кафельными стенами, — вроде операционной в больнице. Солнце светит прямо в глаза, ослепляюще, едко, болезненно, не тепло… Ощущение пронизанности этим холодным светом всего насквозь, леденящего «растворения воздУхов». Абсолютная Тишина, но не спокойная, — гнетущая, тяжелая.
Знакомое чувство. Отголоски прошлой зимы…
Три смерти подряд. Сначала страшная трагедия: перед Новым годом, трагически погибает знакомый мальчик десяти лет. На второй неделе Великого Поста, за несколько дней до 105-летия, умирает мой дедушка-долгожитель. И на Крестопоклонной, — близкий нашей семье человек сорока лет. Мальчик, старик, мужчина среднего возраста… Три разных смерти, три разных ее духа.
Дедушка. Ушел тихо и спокойно. Его хоронили в родном городе, вблизи храма, рядом с бабушкой, — и на душе было не тяжело, чувствовалось обретение желанного покоя. Пребывал в готовности, Тишине уже заранее. Больше ста лет он был полон сил, — все при делах, все не до и не для себя, — вырастили с бабушкой внука с синдромом Дауна, и другим помогали. Даже на «старости лет» у них рассиживаться не благословлялось: те же скамейки за столом, как специально, вдоль стены, — узкие, неудобные, — не расслабиться… Последние годы силы оставляли, ясность сознания терялась, но незадолго до смерти дедушка отчетливо произнес: «Наш Бог — Иисус Христос!». С особенным воодушевлением, как будто ему вдруг открылось… Что совершенно удивительно для человека, который не был религиозен, принимал Причастие только в конце жизни, уже несознательно. Видимо все-таки сознательно.
Мальчик. До девяти дней у нас ночевала его мама. И вместе с ней, — отчетливое присутствие юной, полной жизни души… Под утро сбежались и размяукались кошки, истошно, по-человечески надрывно, — он их любил. Вдруг на телефоне включилась какая-то программа, считывающая голос, и написала на экране: «А вот смотри у меня кошка!». Конечно, он не наигрался, — и продолжает: ему там не тяжело. Тяжело нам, — «видиши бо яко сильнии и младии умирают»… И «слышиши» пронзительную Тишину, заглушающую орущих кошек и привычные звуки, — гнетущую и щемящую, не позволяющую дышать в привычном ритме. Стоило его маме уехать, как буквально вмиг рассеялось… Он явно следовал за ней. По-прежнему, скорбно, но воздУх стал другим — более легким, «дышабельным».
Мужчина. Эта смерть, — совсем близкая, совершенно неожиданная, в самом расцвете… Его супруга (страшно сказать, — вдова в 35 лет) была у нас первое время, — и… явное чувство смятения души, которая не готова, не смирилась, — ей не сразу обретается покой.
Очень помогало чтение Псалтыри. Но ожидание рассвета в эти дни стало непростым испытанием: все замерло, время растянулось, светало так медленно, будто солнцу тоже нелегко — подняться, воспрять, осветить… Нарушить Тишину, — и так до боли тяжелую.
Ощущение, будто в ее недрах приоткрываются врата, и Оттуда доносится веяние. Не хочется нагнетать, но наверняка смерть близких не делает их дальними. А еще похоже, что эти врата по-разному срабатывают: кто-то сразу аккуратно их прикрывает, кто-то игриво заглядывает снова… кто-то мечется, их расшатывая, передавая сигналы о помощи… И тогда получается зазор, люфт, что даже в обычных дверях является нежелательным явлением. Без готовности, согласия, завершенности, когда мир притягивает, не отпускает, — «легкой» Тишины ждать не приходится. Той, что синоним «благорастворения воздУхов»: «христианская кончины живота нашего, безболезнены, непостыдны, мирны…»
Самая благоговейная, полная, глубокая, — в Великую Пятницу и Субботу, — преблагословенный ее день, когда «молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет». Приходит время Великого покоя, Великой Тишины.
Отголоски можно услышать на кладбище, — кто-то назвал ее «Тишиной ожидания», — тихую и смиренную. А вот преддверие, — первые дни «по…», — увы, могут быть полной противоположностью, — тревожными, неистовыми, мятежными… Проводником всего этого парадоксально становится опять же Тишина, но другая, наполняющая воздУх, чем-то Иным, от чего дух захватывает… Не это ли чувство принято путать с обычным, — «киношным» страхом смерти?
Этот страх, как заметил митрополит Антоний Сурожский, «может быть преодолен силой сострадания или неотвратимостью участия в происходящем»[1]… То есть распространенная, распиаренная «ужастиками» боязнь умерших, — явное свидетельство попыток отстраниться, «чураться», избежать причастности. Весьма постыдное, предательское чувство по отношению к ближним. Бросить в самую трудную минуту, — возможно сверхтрудную, когда молитвенное сопереживание — вопрос жизни… Вечной! А ведь немало свидетельств, когда провожающие, «слышащие», «неструсившие» становятся немалым утешением. Или, к своему стыду, становятся в сторонку. Вопрос чести. Зачастую сподручнее дрожжать, чем молиться…
Недавно слышала от знакомой, у которой в доме живет бабушка преклонных лет, опасения, что та вдруг умрет: «Это же немысленно, — наверное лучше отправить ее подобру-поздорову «согласно прописке»:
«В доме же дети!»
То есть бабушки-дедушки, тем более «пра», — весьма опасные элементы, зона риска. Только как вне ее обретать «память смертную», столь важную для настоящей, «бездрожжевой» жизни? Помню уход «первого» дедушки, — мне было восемь лет. Считаю момент прощания с ним наиважнейшим, дорогим сердцу переживанием. «Лишение» было бы совершенно преступным. Удивительно отчетливо запомнилось, что на фоне ухода из жизни, все привычное вмиг сделалось незначительным, мелким и пустым. Многозначительной была лишь сама смерть и сопровождавшая ее особая атмосфера, — той самой глубокой Тишины, встреча с «вечностью», которую невозможно забыть. Хотя через призму радостного теплого детства, - она действует приглушенно и щадяще. Интересно, что потом, это чувство вновь меня настигало, ни с того, ни с сего, — просто когда никого рядом, когда Тишина. Странное, пугающее ощущение разделенности тела и души, будто смотришь на себя извне, а все вокруг становится каким-то призрачным, не важным, не настоящим. Подозревала, что схожу с ума, — только что-то рано, приставала с вопросами к своим «детсадовским» подружкам, — бывает ли с ними Такое… как бы так объяснить… Они меня не понимали, и я решила подобру-поздорову оставить эту «волну».
То есть вечное рядом, — нужно лишь поработать над «настройками»: посидеть в Тишине, покое, сосредоточиться, — открывается многое, — как минимум, тленность преходящего… Вспоминается одна притча о странном завещании отца неверующему сыну. Чувствуя приближение смерти, он просил приходить сорок дней в ту комнату. Ненадолго, — просто сидеть в Тишине. Сын исполнил просьбу, и по истечении «отмеренного» срока стал глубоко верующим. «Венец любви — это тишина», — писала наша святая императрица Александра Федоровна Романова. Феномен «Тишины» нами явно недооценен.
Скорее мы научились хорошо ее «глушить». Прогонять все «непозитивное». А то и всех, — близких «обезвредить» заранее и подальше, а уж случись Что… На Это есть «специально обученные» службы, — вмиг налетают, «освобождают», — опомниться не дают… Неужели еще мгновения назад живому человеку, уже не нужно тепла родных, достойного приготовления с любовью и молитвой? Сразу с глаз долой, да казеный, показной марафет. Попирается право на достойный уход, внимание, столь значимую для всех Тишину…
Сфера услуг подгребает самое святое, а мы рады в этом уподобиться «прогрессивному» миру. По наблюдению Антония Сурожского: «для доброго британца умереть было чем-то совершенно непристойным, что людям не следует так поступать со своими друзьями и родственниками, и, если они падут настолько низко, чтобы покинуть этот мир, они будут скрыты в своей комнате, пока похоронное бюро не вывезет их и не освободит семью от их присутствия, потому что по отношению к своим родным человек не должен совершать такую непристойную вещь, как умереть…
Мы живем так, будто никогда не умрем»[2]…
Итак, Тишина… больница, яркий свет, сон «в руку»… Точнее просто моя рука. Она вдруг перестает слушаться, деревенеет, — наблюдаю с ужасом, как синеет, умирает часть меня. Охватывает холод, стремительно распространяясь по всему телу… Абсолютно реальное чувство смерти, потусторонней Тишины… Мир остается, ты исчезаешь, — мгновение, — и ВСЁ. Страшно, ничего нет страшнее… Самому Господу было страшно умирать.
Я пытаюсь собраться с духом, последними силами, и вдруг произношу:
Христос Воскрес!!!
Осенило, озарило… Свершилось Спасение! Свершилось Воскресение!
Я просыпаюсь. Светлый Понедельник. Солнце греет, утешает, ласкает.
От смерти — к ЖИЗНИ!!! Ничего нет важнее Воскресения.
Как точно выразил Борис Пастернак:
… Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.[3]
Да, всем «нам расти еще расти…. только НЕБО впереди!»[4]
Своим Воскресением Он вернул нас к жизни, а Вознесением обратил к Небу, и теперь каждый может стать участником Божественной славы.
Он с нами во все дни и Он нас Воскресит!
Если мы дорастем, оживем и пойдем за Ним сейчас, а не будем мертвыми, которые погребают своих мертвецов…
Христос Воскрес!!! Христос Воскрес!!! Христос Воскрес!!!
ВОИСТИНУ! ВОИСТИНУ!! ВОИСТИНУ!!!
[1] Митрополит Антоний Сурожский. Жизнь и вечность: 15 бесед о смерти и страдании.
[2] Митрополит Антоний Сурожский. Жизнь и вечность: 15 бесед о смерти и страдании.
[3] Борис Пастернак. Магдалина. 1949 г.
[4] Юрий Энтин. Крылатые качели.
Подробнее...