Солнце ещё не взошло, но уже рассвело. Мы сидим за нашим круглым столом, на часах всего половина шестого утра. В нашем большом многоквартирном доме — тишина. Пьём чай, отламываем ломтики сыра, еле слышно говорим: «ну как же..., ага, как-то странно.., шли издалека, и всё». Посторонний, окажись он невидимо рядом с нами, мало что понял бы из нашего разговора, или вовсе не расслышал бы слов. А нам с Мариной всё понятно. Пасхальная ночь только что кончилась; сейчас наступило прозрачное и неподвижное время. Как будто сверкающий радостью поезд, переполненный восторженными людьми, смехом и криками, высадил нас двоих на пустынной платформе, на берегу тёплого моря, и умчался. И с ним все близкие нам пассажиры, и их объятия, и крики, и глаза, и улыбки.
Мы всё это вроде бы понимаем — то, что пенье и крики унеслись — но в нас ещё они раздаются, ещё в нас волнуется праздник, эхом. Сейчас уже никуда не надо торопиться. Нам хорошо здесь, в тишине, где нас оставили. Самое важное совершилось. Воскрес Христос! Жизнь поднялась над землёй, как свежий синий день, которому не будет конца. Потянулась во всю ширь небосвода, наполнила собой вселенную. Разлилась до отдалённых её пределов и даже дальше, во все её необозримые концы, до самой бесконечности. Все ручьи и реки мирно вышли из берегов и сомкнулись с небом, и во всём мире теперь царит один единственный и безграничный свет. И сердце у нас сейчас безмятежное, в мыслях — покой и ясность.
Прошла неделя: я вспомнил эти минуты. Эти рассветные мгновения, когда в огромном нашем доме все спят, и ни одного прохожего на улице, но когда уже ликуют птицы, захлёбываясь трелями и руладами, и гремит за домом, за полоской придорожных берёз, ранний поезд — эти минуты вышли из меня и стали передо мной. Их можно теперь вдумчиво рассмотреть. Еле слышный утренний разговор, солнце на стёклах окон.
Недели, месяцы, иногда и годы могут исчезнуть, и как будто бесследно, а они, такие минуты, всё светят издалека — лампочки в тумане, немигающие огни ночью.
В старшем классе, но не в выпускном, в предпоследнем, и кажется, это было в марте и апреле — хорошо помню, что весна уверенно наступала каждый день, покрывала за ночь тонким льдом дневные лужи, и ласкала жарким солнцем, и подтачивала рыхлые колючие сугробы — я помогал сестре и её мужу подрабатывать на почте. Студенты, они устроились вдвоём на полставки почтальонами, работали через день, и всё равно едва справлялись.
Одно почтовое отделение обслуживало десятки домов и тысячи квартир, и я, когда мог, в редеющей темноте уходил с ними на почту расфасовывать, распихивать по адресам газеты, журналы, письма, открытки, телеграммы. И ещё я немного разносил сам, в большой вытертой сумке через плечо, когда-то давно коричневой. Немного успевал, в два подъезда всего лишь, чтобы не опаздывать в школу.
Почта тех лет, 1970-х годов — это совсем-совсем не то, что теперь. Она в те годы была важной артерией государственной жизни. Во-первых, редкая семья не выписывала хотя бы одну газету. Иногда же в один почтовый ящик невозможно было пропихнуть всего, что приходило в одно утро на один адрес: в неширокую щёлку я пытался вдавить Правду, Известия, Литературную газету, Неделю, Пионерскую правду, Советский спорт, Красную звезду и ещё, например, журнал Москва. Журнал уже решительно не входил, и я поднимался на какой-нибудь пятый или девятый этаж. Если дверь не открывали — мало ли, могли и разлететься к той минуте по работам и учёбам — приходилось идти вечером, ради одного-то толстого журнала.
Во-вторых, люди серьёзно и постоянно переписывались. Междугородние телефонные звонки не могли удовлетворить естественного желания разговаривать неспешно и обстоятельно, к тому же платить за межгород приходилось немало, и поэтому длились такие беседы, с помехами и треском в трубке, недолго. К междугородке обращались в экстренных случаях. Зато посылали друг другу пухлые конверты, а в них аккуратно сложенные листочки, исписанные ровно, по-ученически, или бисерно, или размашисто и щедро. И сколько среди них встречалось удивительных свидетельств неповерхностной, многотрудной жизни; правдивых документов эпохи; шедевров наблюдательности и стиля!
По открыткам можно было судить. Грешен, но открытка же и есть — открытое письмо. На, мол, читай, никаких секретов. И я заглядывал в иные необычные, в которых разговор начинался старательно выведенными словами на четырёх напечатанных линеечках, но затем перетекал, нервно уплотняясь, на незанятые поля, и выстраивался вертикально. Случалось, что речь уползала на лицевую сторону, прямо на жёлтые мимозы, на Чёрное море в Ялте, на высокие трубы Магнитогорского комбината. Разумеется, я не позволял себе читать так, чтобы иметь связное представление о содержании послания, и никогда не смотрел, от кого оно и кому. Но взгляд непреднамеренно падал на отдельные строки...
«Эх ты Люсенька моя ласточка, ты меня обещаньями угощала, ты вобще мне чего обещала. А я терплю мне что. Я терплю. Только вот уж как не вытерплю. Погоди вот урожай дай сдадим я привезу тебе премии с получкой триста рублей. А не пустишь не надо в дверь за дермантин засуну пожалеешь ещё. А меня поминай как звали. Ну. Так что ли. Будем дальше молчать, говори». Такой напор чувствовался в этом воззвании! Строчки вот-вот разожмутся, как сдавленные пружины.
Высокие витринные окна распределительного зала почты ещё в сумерках начинали сиять золотисто-медовым светом. На улицах в такой час ни души. И трамваи ещё не стучат по рельсам. Только в домах зажигаются редкие окна. А почта уже вовсю гудит, внутри тепло, пахнет бумагой и типографской краской; раздаются мягкие удары: это вбрасывают в адресные ячейки тёплые газеты и журналы.
Почтальоны в 5-30 все за рабочими столами. Не раскладывают по домам и подъездам, а изящно жонглируют. Бросают играючи, не глядя. Потом укладывают все эти свежие новости и срочные сообщения, радости и беды, стопка за стопкой, в громадные кожаные сумки на широких брезентовых ремнях, и в восьмом часу покидают почту. Выходят из дверей её под дождь или в метель, в мороз или в душистое летнее утро, скособочившись под тяжестью своей неподъёмной ноши. Спешат из дома в дом, из подъезда в подъезд. Возвращаются где-нибудь в полдень, налегке. Все они — женщины. Из четырёх моих хороших знакомых три были матерями-одиночками. Пенсии и пособия многим старикам и инвалидам они, не страшась — приличные суммы по тем временам складывали в сумки — разносили сами. Получали от некоторых по 10-15 копеек за доставку. И то неплохо, при 70-то рублях в месяц.
А мы втроём — я со своими студентами — разносили быстро. На мою долю приходилось два подъезда в длинной девятиэтажке, всего 72 квартиры.
Мартовские ночи холодные, и поэтому я ходил ещё в зимней шапке, натянутой на уши. Вбегаю по двум маршам лестницы на площадку между первым и вторым этажами и внимательно, потому что нельзя перепутать, опускаю газеты в почтовые соты. Лифт не лязгает, двери не хлопают, тишина. И слышу:
— Мальчик...
Я подумал, что это не ко мне, и продолжаю с газетами.
— Молодой человек...
Я обернулся.
На нескольких ступенях надо мной стоит девушка, одетая по-домашнему, в платье. Видимо, только что тихо вышла из квартиры:
— А в 63-ью что-нибудь есть?
Я заглянул на двадцать газет вперёд:
— «Неделя».
— А ещё?
— Больше ничего.
— Письма нет? — на её лице, я сейчас вспоминаю его, и болезненное ожидание, и радостное предчувствие.
— Все письма у меня в другом отделении.
— А?
— Сейчас посмотрю. Есть.
— А дайте мне, пожалуйста, я честное слово из 63-ей.
— Да пожалуйста. «Неделю» возьмёте?
— Нет-нет, её в ящик. Ой, — она прижала письмо к груди, — большое спасибо.
— Да не за что. Обращайтесь, — пошутил я.
Возможно, моя шутка подтолкнула созревшую в ней мысль. Я закончил работу, а она всё это время не уходила, и когда я взглянул на неё, чтобы попрощаться, она, краснея, спросила:
— А не могли бы вы письма в 63-ью не опускать в ящик, а отдавать мне?
И тут же, смутившись и вконец испугавшись своей смелости, широко раскрыла глаза и подняла правую ладонь вверх, как будто сдавалась одной рукой:
— Вы можете мне отказать!
Ни секунды не размышляя, я ответил как человек, кое-что понимающий в сердечных делах:
— Нет вопросов. Мне не трудно.
Потом всё же подумал, и говорю:
— Но ведь я работаю через день.
— А вы попросите какого-нибудь человека, если письма придут, есть же на свете понимающие люди, а я буду вам...
Она замолчала.
— Что?
— Да я просто совершенно обнаглела.
— Звонить? – догадался я.
— Да.
Я достал из сумки ручку и на клочке бумаги написал свой номер.
Письма на её имя приходили с регулярностью раз в пять дней, случалось иногда сразу два. Шли они из Иркутской области, из воинской части, от её молодого человека. Вечером, когда у меня в кармане лежал конверт для неё, я шёл со своей чувствительной, как гладь воды на пруду, доберманшей Танни за пустырь. Моя немаленькая собака уже принимала её за свою и пыталась, встав на задние лапы, положить передние ей на плечи и лизнуть в лицо. Мы встречались обычно в маленькой аллее, тополиной или липовой, среди могучих стволов.
Она мне всегда что-нибудь приносила: брелок, иностранный значок, шоколадный батончик. Я бурно отказывался, но дома иногда обнаруживал в том же кармане, где недавно лежало письмо, её подарок. И в следующий раз, как улику, я нёс «взятку» обратно. Она, смеясь, принимала, но протягивала что-нибудь новое. Это была наша весёлая игра: она норовила опустить свою безделушку в мой карман, а я — её и свою в придачу — в её. И мы при этом понарошку боролись и хохотали. А Танни радостно вертелась вокруг нас и негромко лаяла. Всего-то на три-четыре года Катя была старше меня.
В середине, а может быть ближе к концу апреля ручеёк писем внезапно иссяк. Мы давно уже встречались без звонков. То есть и тогда, когда в письмах наступал регулярный перерыв. Но сейчас наши разговоры стали невесёлыми. Катя всё больше думала и молчала. Она писала ему чуть ли не каждый день, но ответа не приходило. Она как будто ждала объяснений от меня. Мне же выпало стать её сотаинником.
И я, как только мог, успокаивал своего друга: «Мало ли что происходит там, — говорил я, — ну ты представь: половодье, распутица. В Сибири, ты же знаешь, широченные реки, озёра, болота — это не то, что здесь, в средней полосе. Это же, подумай-ка на минутку, Сибирь! А если учения? Может быть, он сейчас на Тихом океане!» «На Тихом океане?» — удивлялась она. «Ну не на Тихом, а где-то в Якутии, предположим. Им вообще на учениях писать некогда, да и не разрешается». Катя облегчённо вздыхала и всей душой верила мне, до следующего вечера.
— Слушай, — сказал я ей в одну из таких грустных встреч, — где у тебя его письма?
— Прячу их. Дома.
— Принеси один конверт, всё равно какой, — проговорил я с видом знатока, — я ещё проверю на почте.
Она даже ахнула от восторга и, не медля, понеслась домой. А у меня возникла своя идея. Конечно, я и не думал ничего проверять.
Я написал ему письмо. Я просто рассказал ему всё, как было. Как она ждёт писем, и похудела от горя. Она борется из последних сил за их чувства, потому что скрывает их, как я вижу, от родителей. Помнится, я написал, приблизительно, так: «Если утром приходило письмо от вас, я передавал его вечером в аллее за пустырём. Вы были на нашем пустыре? Там гуляют с собаками. Я там каждый день гуляю с моей собакой, её зовут Танни, доберман-пинчер. У нас место встречи или аллея, или барак, где котельная, или между футбольным полем и детским садом. Если вы не станете писать письма и бросите Катю, то вы сделаете самую большую ошибку в своей жизни, потому что она любит вас так, как никто никогда не будет вас любить».
Письмо, по совету почтовиков, я отправил непростое: срочное авиа и заказное. Вечерами мы ходили с Катей и Танни далеко, к водохранилищу, после бродили по дворам и улицам. Стояли уже тёплые светлые вечера. Катя говорила, что её мама с самого начала совсем не возражала против их отношений с Колей. И сейчас очень сочувствует ей. Но вот отчим, человек характера деспотичного, обидевшись на что-то — они и вспомнить не могли, на что — не хочет ничего слышать о Николае, и как-то раз пообещал, что разнесёт всё вдребезги, если узнает, что Екатерина не порвала с ним.
Катя приносила мне фотографии: у её Коли мужественное и умное лицо. Мне даже показалось, что мы с ним где-то виделись. Лицо как будто очень близкого человека: то ли мы из одной школы, то ли из одного дома, и он — мой давнишний сосед. С которым остаётся только уточнить, что у нас много общих друзей, и мы давно заочно знакомы. Он поступал в МГУ, но не прошёл. После армии решил поступать до упора, пока не примут.
Одиннадцатого мая заканчивалась моя работа на почте, и я договорился со знакомой почтальоншей, что она будет оставлять Кате письма, если они появятся, у себе в столе на работе. Она позволила дать свой телефон.
В середине мая, рано утром, раздался звонок. Трубку взяла моя мама и, постучав ко мне в ванную, позвала:
— Там эта твоя подруга. Прямо ни утром ни вечером не даёт покоя.
Это было несправедливо. Мы не виделись и не созванивались дня три.
— Прости, я наверно очень рано.
По её тону я почувствовал, что произошло что-то необыкновенное, и скорее счастливое, чем печальное. Сердце моё замерло. Я ответил вопросом, боясь коснуться главного:
— Ты из будки звонишь?
— Я? Конечно. Пришло письмо.
И она прерывисто задышала и захлюпала.
Плотина молчания прорвалась. Вечером я узнал, что произошло. Коле написал его одноклассник, давно и безуспешно искавший внимания Кати, и доложил ему, что девушка его гуляет в сумерках с каким-то парнем с собакой, и такая вполне счастливая, и хохочет без умолку.
Коля недели две не мог ни о чём думать, даже сколько-нибудь собраться с мыслями. Поэтому молчал. Как будто ждал откуда-то правды. А Катины письма он получал пачками, по три-четыре вместе, и они неизменно укрепляли его в уверенности в ней. Он уже приготовился отвечать, ходил и подбирал слова, чтобы прямо спросить... А тут-то как раз и прилетело объяснение, неожиданное и, как он выразился, решительно вносящее ясность.
— Представляешь, он пишет мне, что теперь уверен во мне намного больше, чем в себе, потому что это испытание обнаружило в нём нетвёрдость, а во мне — верность. И укоряет себя.
Через полтора года, когда я уже учился на первом курсе института, они позвали меня на свою свадьбу, в знакомый мне дом и подъезд. Там я увидел и Катиного отчима. Солидно выпив, не теряя достоинства, прямо и грустно смотря Кате в глаза, он попросил у неё прощения. Его принялись усаживать и успокаивать, а потом убежали танцевать к соседям.
Мы ещё несколько лет перезванивались, изредка встречались. А потом наши видимые дороги разошлись. Но место встречи осталось. Вообще, это главная тема жизни: что терять, и чему сохраняться.
Для оформления материала используются фотографии района Тушино, размещенные на сайте "Тушинский хомяк".
Подробнее...