Да, пусть так и озаглавится, если название вообще уместно для потока отрывков и образов. Хотел было добавить «бессвязных», но чувствую, что и это не так: связь есть, и она в заглавии. Пусть эти, с позволения сказать, заметки будут совершенно серьезны и сильны. Для себя самого. А потому написаны набело — без правок и корректировки. Сел и написал. Так ведь будет честнее, правда?
Связь. Достоевский? Ну, хотя и Достоевский. А что? Вспомнился пару дней назад и прочно засел в голове именно своими зимними заметками. Почему бы не летними? Да нет уже лета. Все, что осталось — бумага да своя голова, которую эта бумага расшевелит. Сколько раз в Октоихе: «Люта зима греховная». Так проповедуй «лето Господне приятно». Кстати, почему бы не лето?
Проповедую с надеждой — хоть вспомню сам, что не один был холод в душе. Хоть вспомню.
Цитаты. Одни цитаты. Может, и хорошо.
***
Еще одна нить — и основная: старец Иосиф Исихаст. В одном из писем: «благодать приходит, но не найдя в тебе опоры и постоянного пристанища, она оставляет тебя до поры. А ты плачешь и надеешься». Плачу. «Плачу и рыдаю». Тот самый восьмой глас Дамаскина. Только почему по-византийски он звучит такой надеждой, так бодро и светло?
Что это было? Благодать, «радость, мир…» и далее по апостолу? Теперь она и во мне не нашла места — и уходит. Ушла. И плачу. Вспомнил Адама. Да не утешился он, пока и в ад не пришел к нему Бог. Приди, Христе, и к сыну его. Твоему сыну.
«Вскую прискорбна душе моя, и вскую смущаеши мя»? Господи, лишь Ты не забудь.
Да как об этом писать, если плачешь на каждой строке? Зачем впечатления, эпитеты, если дума одна — и ее не передать. Да и как выразить? Поймет тот, кто чувствовал то же — старая истина. А все свое доверить — знает Он.
***
Зачем писать: архитектура, древности, радушная братия, вкусный хлеб и «глика», трудные переходы — ого-го, сколько я «сделал пешком» по таким тропам и кручам, и прочее в том же духе. Это интересно. Это впечатляет. Без этого, конечно, никак. Видео, аудио, описания, размышления — все наружу, все в Интернете.
А я искал впечатлений? Третий раз — я искал лишь впечатлений? Придут — и сотрутся среди круговерти «вот этого всего». И лишь чувство, общее чувство. Хотя нет, не то. Чувство — все же «мое». Шестое, седьмое. А тот мир в душе не уйдет просто так — будет гореть перечитываемыми строками «Вспомни первую твою любовь». Да, пафос. Да, оправданный.
Говорил Он двоим на пути — и не успокоились они, пока не пришли впотьмах в другим, что не могли, как и они, забыть. Пришли к тем, кто понял бы их — потому все они ходили за Ним, пока не оставили Его сами и бежали. Пришли к тем, что боялись и ждали — и застали их уже в радости. Пришли поведать о своем сокровенном — и услышали о нем же.
И все же. Если бы не «муж желаний», не стал бы и пытаться. Реакция его «…об этом послушаем тебя в другое время» ожидаема и желательна.
Не дневник и не датированная летопись, отчет о турпоходе, тем более, что пишу в том порядке, в каком приходит на память. Что вижу — о том пою. Степень? «Вижу людей, как деревья». Ничего более.
***
Очень уж замысловата так часто бывает мысль под пишущей рукой. Значит ли это ее спутанность и непонимание, неосознанность ее силы, неумение все расставить «по полочкам» или таково свойство любого сколько-нибудь серьезного волнения, стремящегося порой выплеснуться на бумагу?
***
И не думал заходить — Кавсокаливия лишь по пути. О. Серафим выглядит грозным и неприступным. Очки еще немного увеличивают и без того выразительные глаза. Мой спутник шепчет — смотри, какой взгляд. Спутник понимает — тут концентрация таких взглядов на количество живущих, какой не найдешь нигде, кроме древних фресок. Патерик? Он самый. Что-нибудь вроде: «в Нитрийской (обители аввы Серида?) пустыне жило полторы тысячи человек, и пятьсот из них были совершенны».
Нет, мы не звонили и не записывались ранее. — Нет? Что ж Вы? Ну и ладно. Поклонимся святыням, а после Вас размещу. Все, вопрос исчерпан.
Дальше буду петь Богородице у Ее чудотворной иконы (да как посмел?) и величание святым у их мощей, а он станет подпевать и даст ключи от параклиса — храма поменьше. «Помолитесь ночью». Будет чай, а о. Серафим пригласит в гостиничную кладовую и предложит все, что имеется — приготовьте что-нибудь «по-русски». Да, я сегодня шеф-повар. Триандафил (мужская форма имени Роза — трудник, живущий там) тоже оценит.
…
— Где он? Я оставил ему ужин. Не ужинает? Ушел?
О. Серафим ушел к себе — в келью, где нет электричества, воды и прочего. «Там можно помолиться» — скажет он после. Здесь он только гостинник — пару часов в день. Скит — богослужение по воскресеньям и праздникам. Остальное — сам. Семь тысяч молитв Иисусовых — весь суточный богослужебный круг. Непрестанная молитва осуществима буквально — такими людьми. Здесь рядом домики отцов и пещеры святых (преп. Максим — известнейший) — все одного, кажется, времени. Одного делания. «О. Серафим, какой сегодня год?» Шутливо — но здесь так везде. Почти везде.
Отборный полк Небесного воинства был сформирован здесь. Набор не закончен.
Потом, уже спустя месяц, я вернусь сюда еще. Приезжай, скажет тогда о. Серафим, — будем ждать.
***
«Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои?» (1 Кор., 3, 16).
Как жертвенник на Кармиле не только восстановил, но и полил, исполнил водой (во время засухи — 12 ведер!) Илья — тоже как состояние души. Отбесились слуги Ваала, ждет усталый, хромой на оба колена, неверный и малодушный народ, молится пророк. И нисходит огонь Господень.
Какой пророк восстановит твой жертвенник и выльет на него последнюю воду?
***
«Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя.» Уповали же, правда? Милость и помощь — если уповали. Дело в куске хлеба.
Помнится, в житии прп. Александра, основателя обители Неусыпающих в Константинополе есть эпизод, когда уверовавший глава одного из селений все же попросил доказательств. День в пустыне без еды и внезапное появление в непроходимой местности свежих продуктов его убедили вполне. Убедили именно в момент принятия решения еще в прошедший день, еще дома, когда преподобный сказал о непременном условии: «Никто пусть не возьмет с собой и куска хлеба» — не возьмет никакого сомнения.
«Открой пред Господом путь твой и уповай на Него, и Он сотворит». (Пс. 36, 5) Пошаговое руководство к действию.
***
Со всей убежденностью склонен утверждать, что, любой, раз побывавший на Афоне, если только он не «турист», еще отзывчив душой и умеет видеть, не забудет это место. Никакой «верный угол ровного тепла» не заменит. Не забудет.
Обыкновенно воспоминание — как отголосок мысли, часть тебя былого, а здесь — именно то же (пусть и менее, о, все менее!) состояние «обожженной души» — согретой, оттаявшей и обожженной. Разом, сквозь всю ее «броню» житейского опыта, успехов, достижений. Видел немало людей — разных континентов и религий, также «обожженных» — удачное слово (Окуджава, как помнится). Обожжен... Напоминает болью нынешнего, всегдашнего несоответствия.
***
Через две недели по приезде зашел в Карею. Такси, маршрутки, международная сим-карта. Необходимые звонки — вроде хорошо и правильно, а отчетливое чувство, будто что-то потерял — даже ранее, когда лишь зашел в сумермаркет.
Дождик. Такой, как люблю: плотный, мелкий, теплый. Остовы громадных корпусов, покосившиеся главки заброшенных русских келий по склонам зеленоватого цвета тумана.
***
Восторженное состояние от полноты впечатлений мы обыкновенно склонны выражать очень и очень эмоционально, но вот в чем дело — любая передача, любые эмоции не отразят того, что можно, наверное, назвать, «созерцанием глубины» Сколько-нибудь глубокое переживание — молчаливо. Любые эпитеты, слова неуместны, мелки, блеклы — состояния не передать. Все, что можешь, онемев — указать: «Приди и виждь».
Именно поэтому все главное, что можно сказать о Святой Горе, передам словом — тишина. Без характеристик. И собственное молчание — не омертвение, молчание не гнетущее, молчание как часть непытливого присутствия, молитва без слов. К такому молчанию тянется душа, как магнитом выхватывает ее разом эта тишина из той самой бури. «И обрящете покой душам вашим» Такое молчание воспринимается именно как результат вдруг немыслимо легко и просто стихнувшего, успокоенного такого шумливого ранее и вечно смятенного ума, как услышать, как единственно возможное выражение покоя, тайны будущего века. И, возможно, прозвучит это пафосно — только для того, кто не ощутил сам. И это не лишь собственное «впечатление».
«Этот покой, эта тишина есть нечто больше, чем просто отсутствие звуков. У этого безмолвия есть положительное качество — полнота, завершенность, вечный покой, который воплощается в Покрове Божьей Матери, которым Она окутывает свою Святую гору, защищая ее, даруя внутренний покой, душевный покой и тем, кто живет здесь, и тем, кто приезжает сюда с открытым сердцем, чтобы принять это благословение. Да благословит Господь тех, кто охраняет этот покой, и тех, кто увозит его с собой как неисчерпаемый дар Божией благодати»[1]. Как свое.
***
Слова, слова. Много слов. Яснее всех сказал мне монах, что третье десятилетие живет в пещере в одном из самых труднодоступных мест Афона: «Потеснись, дай место Богу».
***
Одному идти значительно лучше. Во всех отношениях (лишь раз пожалел об отсутствии проводника). Конечно, полтора месяца регулярных пяти-шестичасовых переходов позволят, думаю, так говорить. Думать, молиться, останавливаться или идти, «застыть» почти вневременно глазами в морское небо и небесное море, видеть и чувствовать то, что не сможет коснуться тебя, удивленно, оперативно и уже устало под конец посещающего за три-пять дней все монастыри, — все дано тебе сполна и даром, все ты унесешь с собой. Никаких такси и катеров, «ускорителей». Как там у прп. Антония? «Дух ничем так не погашается, как суетными беседами».
Только тропы, зарастающие совершенно за пару лет (столкнулся сам) — будто и не было никого. И как радостно порой, уже ближе к самой Горе, вдали от монастырей и больших скитов, блуждая почти наугад в поисках верного направления наткнуться на такой вот заросшей, едва угадываемой тропинке на …пакет на дереве. Тщательно завернуты оливки и хлеб. Ведомый лишь единицам живущий здесь придет за ним — и продолжит свой подвиг.
Не растеряй, не отложи, не скрой, не закидай ворохом «всего», будто тщетно пытаясь забыть, заглушить, унять. Ведь уже, «как встающего сны, исчезли дни твои» — помнишь? Помнишь?
***
Отчетливая мысль о каждом грехе как предательстве своей надежды, «декларации» неверия, недоверия. Предательство невозможно предателю «загладить» и заставить забыть — только волей преданного. И каждый раз после греха преступное желание ожесточения, почти смердяковской «незнакомости» вероотступника с Преданным — только бы скрыться, как Адаму, увидев свое желание «самостоятельного плавания» исполненным, а себя — нагим.
***
Частый образ Церкви как корабля спасения. Только теперь понял его силу и отчетливость — известным способом собственного убеждения. Абсолютно житейское штормящее море и крепкий, неподвижный афонский полуостров на месте. Монастырь — как корабль на пристани, смесь триремы и авианосца. Только вот живость образа именно в положении его относительно берега. Море кипит, море клокочет и рвется поглотить, но суда уже вытащены из моря мощной рукой. Да, они достигли берега, но буря достаточно свирепа, чтобы изменить любой план навигации. Одни нашли тихую гавань, другие уже надежно посажены на небольшую отмель среди «свирепеющего тимения глубины», стоят на якорях, надежно скрытые от ветра и ярости волн. А кое-где «вздымаются» от кормы до носа, еще касаются воды, уже вросшие в камень, будто выброшенные на скалы, спасенные любой ценой.
И обратный образ — монастыря как мощного судна, готового и снаряженного к поиску в холодных морях вечного сумрака уцелевших с разбитых кораблей, быть может, еще не потерявших надежды участников неудачных экспедиций.
***
Переливчатая стрекоза в ладонь при роднике — остановился передохнуть на восьмичасовом пути (Каракалл — Лавра). Двухметровые змеи, кабаны около Ксилургу, лань с олененком на тропе между Филофеем и Каракаллом, переливы десятков птиц и дикие пчелы в Катунакии. Нет слов А ведь я просто шел по тропе.
***
В бытность мою в Кавсокаливии зашел старчик. Смотри — сказал о. Серафим. Смотрю. Старчик как старчик, ничего особенного: борода клочьями, подрясник навроде халата, молодой чеснок в руках, говорит в нос. Но вот обернулся, и я уже не смог отвести взгляда. «Если око твое будет чисто…» У кого-то житейская мудрость, кто-то еще ищет глазами, бегает, перескакивает, отражает пытливость и напряжение мысли, кто-то уныл, устал, затуманен и омрачен, а здесь то, что называется душевным миром, светит, слепит, прожигает насквозь твои коросты и наслоения разницей миров. «Здешний старожил, 56 лет на Афоне» — скажет после о. Серафим.
В Новом афонском патерике приводятся слова одного из безымянных подвижников этих мест: «Пятьдесят лет прожил я на Святой Горе. Вчера пришел, а завтра уже уходить» — кажется, я, хоть немного, стал понимать, что это значит, почему они так привязаны к этим скалам.
***
Абсолютно отчетливое ощущение, что тебя, твою жалкую, рваную, сонную, сомнительную, бормотную молитву… слышат. Не можешь поверить. И через мгновение этого немыслимого оцепенения уже, прямо на дороге, надрываясь, захлебываясь, в голос зовешь и плачешь.
***
«Братие, помолитеся». Рядом с Троице-Сергиевой Лаврой есть Гефсиманский скит (вернее, сохранившееся до нашего времени пещерное отделение обширного дореволюционного скита. Значительное по размерам кладбище неподалеку от него в советское время сровняли с землей, а расколотыми надгробиями монахов и прочих богомольцев замостили дорогу. Не так давно усилиями братии скита эти обломки были собраны и сложены у стены — для сооружения памятного поклонного креста. Обломки и осколки всех форм и размеров. Мраморные, гранитные, белого камня, кое-где сохранились надписи. К чему это обширное предисловие. Глянул на проходящего рядом, резанул внезапно осколок с оставшейся лишь этой самой надписью — о главном. «Братие, помолитесь» Проходящие — не пройдите мимо, усопшему осталась нужной лишь молитва. И не ему одному.
Этот возопивший, сказавший свое слово камень — как символ тех, кто всегда помнит «о едином на потребу».
***
«Хочешь ли знать, человече, когда крепки и благонадежны будут твои собственные решимости? Когда не будешь держать никакой на себя надежды и когда они у тебя основаны будут на смирении и крепком уповании на единого Бога» (Невидимая брань, гл. 31).
***
Что называется, одно из самого «пронзительного» — мгновенное «встряхивание» ума, когда почти неожиданно натыкаешься на себя выраженного. Особенно — именно когда вот так просто не современник, подвижник первых веков, за полтора десятка столетий, описывает именно твое состояние именно в данный момент именно теми немногими словами, которых не мог подобрать ты, чтобы выразить не вполне даже разумно осознаваемое, но такое отчетливое и сильное…не чувство, не мысль — состояние. Еще более это касается стихир и тропарей Октоиха. Умилительных канонов, канонов на повечерии. Емкость славянского (за что люблю Гнедича) почти священна — наполненность, напряженность, звук всегда неожиданно отыскавшегося родного слова. Тысячу лет выражай — лучше не передашь: «Пречистая, приими Иоанна рыдание». «Краегранесие», лейтмотив, сердцевина всего.
***
Средство от усталости на службах? Легко, достаточно обернуться на парализованного старенького монаха в коляске за спиной. Молится. А в целом, «потерпим Господа» (Пс. 26, 14), «простоим еще четверточку часа, это немного, как видишь?» (Невидимая брань, гл. 20)
***
Вид на Андреевский скит.
Андреевский скит. Больше четырехсот пустых стасидий в громадном соборе. Служба в приделе, десять-пятнадцать человек греческой братии. Последовательное настроение: удивление — величие — горечь — покорность воле Божией — радость. Радость: целый полк невидимых воинов разом встает на «Пресвятая Богородице, спаси нас». Все рядом.
***
За полтора месяца — 12 евро расходов. Не удержался — 2 кг халвы «для бодрости» в дороге. Все.
Отцы гостеприимны по заповеди — помогаю, чем могу. Копать могу. Просить не стыжусь. Такая очевидная возможность исполнения Евангелия даже немного пугает — реальностью всего остального. За неделю чистки хороса вручную слово υπομονή стало родным.
***
Долго думал о соотношении радости торжественной, громогласной и внутренней, более глубокой – вот она, причина: головы мучеников в Кутлумуше. Весь притвор расписан сценами мучений. Колеса, дыбы, пытки, усеченные головы «в полете». Не сюжет приковывает — лица. Момент торжества истинных победителей, их радость спокойна и глубока. Они не настигнуты ею — радость уже жила в них, и теперь ее уже никто от них не отнимет (Ин., 16, 22).
Имперский орел выложен на входе под ногами. Нестерпимая зелень после дождя.
***
Два «полюса» одной гармонии — пение братии в монастыре и одиночное переживание, проживание в мелодии. Время — где оно? Лишь уже «вернувшись», став ногами на пол стасидии и взглянув на часы, удивляясь отсутствию своего удивления, замечаешь, что уже утро, что одно «Богородице Дево» на престольном празднике Предтечи в Дионисиате громадный хор в 25–30 человек (для маленького греческого кириакона, основного храма) хор пел удивительным распевом, единым порывом час пятнадцать минут(!), ноги совсем уж — бревнами, а сон — какой же сон при такой радости? Сон будет после. Получасовой. На привале. (служба закончилась, немного перекустить — и ты уже идешь дальше). Самое интересное — его достаточно. Какой тут сон!
И напротив, одна из древнейших келий (с церковкой) на Каруле. Скалы, скалы, утренняя гладь. Церковка — три на четыре. Тут же, рядом, черепа почивших отцов — и они с нами.
Седобородые, сосредоточенные старички собрались из своих пещер на литургию — раз в несколько недель. Безыскусный, простой, плачущий о. А. (удивительный человек. В прошлом — проректор в одной из столичных семинарий, энергичный игумен) также просто и вечно поет, едва слышно при той самой тишине почти проговаривает старческим голосом, русским обиходным распевом: «О-тложим, по-пе-че-ни-е, о-тло-жим, по-пе-че-ние, ооо-тложим…» Отложим. Хоть немного.
Такая возможность «вынырнуть из времени своего ежедневного головокружения не забывается. Что там — такое единство тебя — тебя, такого… — с ними в молитве — и ты смеешь говорить, что тебе, что-то «недодали», судьбой обижен»?! Дано. Многое спросится.
К пению. Одиночное пение (в костнице Каракалла — священник и трое человек) не как помощь тебе в молитве, а как само выражение твоей молитвы. Вдруг становится ясным, что именно так и звучит это предстояние пред Богом, хоть сколько-нибудь возможно выраженное здесь. «Пою Богу моему, дондеже есмь». Пока живу, пока пытаюсь говорить с Ним.
В Филофее о. С. — тот так просто и сказал, что буквально за минуту слышащий человек определит не только настроение и мастерство поющего (он говорил об одиночном пении), но и, насколько тот преуспел в духовном делании. «Духовный судит обо всем» (1 Кор. 2, 15).
Выражением единства молитвы, просто волны, помогающей плыть тебе — акафист Скоропослушнице в Дохиаре после бдения и литургии (почти во всю ночь). Простое, не торжественное, но прямо-таки торжествующее, ничуть не усталое пение всех — стройно, согласно…Игумен (громче всех) и вся братия — и ты. Да, запомнилось — ведь громко, бодро и ритмично, но от этого не менее сосредоточенно и молитвенно. Ежедневно, утром к Ней, вместе, в едином порыве. Какая усталость? Какой сон? Какие проблемы и раздумья? Все далеко-далеко, потеряло важность и цену. Мера, планка радости, будто бы предельная для самого, мгновенно прорывается, смывается этой просто неостановимой твоим грехом и темью волной. Радость безотчетная — а какие отчеты? Радость не эмоциональная, радость не своя — данная даром, радость действенная.
Мы — то конечно, молиться не можем и не умеем, да и боимся, но… попросим своих, подобных нам (как Илия), и тех, кто всегда рядом: «Вся ангелов воинства, предтече Господень, апостолов двоенадесятице, святии вси с Богородицею, сотворите молитву, во еже спастися нам».
***
Второстепенность потребностей тела при занятой «своим» душе совершенно отчетлива. Конечно, не в смысле экзальтированного состояния, а в отдельные редкие моменты абсолютного покоя, посещающего именно не в результате собственных усилий, а в качестве отклика на стремление — не разовое. «Несодеянное мое видесте очи Твои».
***
Как все-таки мы порой заняты собой — даже в молитве! А как же тело Христово, как же за других попросить? Конечно, «…врачу, исцелися сам», но ведь не лечу, а прошу Врача. Не можешь любить действенно — проси Того, кто может.
Помянничек — великая вещь! Сим никчемен. И до осла не дотягиваю — везти на горбу Христа без лишних вопросов. Эх! Кстати, куда делся осел после праздника?
***
Странное будто бы дело. Меньше внешних причин для развлечения — не обязательно больше спокойствия души. Конечно, и это, но бывает и так: чем тише вокруг — тем отчетливее мотив, напряжение собственных «шумов» и «отголосков». Тут же всколыхнулись, поднялись стеной, валом образы и воспоминания, которыми так неосторожно, так бездумно наполнял годами жадный, восприимчивый, схватывающий момент ум. Да, то самое: «омрачих очи души моея». Ничего не пропало, не ушло просто так, все — во мне, и властно о себе заявляет.
«…Окружили меня, как пчёлы сот, и разгорелись, как огонь в терниях, но именем Господним я воспротивился им» (Пс. 117, 11). Вот средство, и — единственное.
***
«Господин! дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать» (Ин. 4, 15).
Внизу у моря Монастырь Григориат.
Григориат, Каракалл, Дохиар, Констамонит… В качестве мест паломничества — только в первую-вторую поездку, лишь для ознакомления. Жаждущий большего не удовлетворится видом колодца. Придет на неделю поработать, две, год, подчинит духовнику и уставу, увидит изнутри, и, если будет решителен, Бог, «молитвами Госпожи нашей Богородицы» (обычная у некоторых знакомых святогорцев вставка в любую молитву), несомненно, возрастит в нем то, что насадил Сам Он через Павлов и поливал через Аполлосов. Неунывающий О. И. из Дохиара, простой парень из Владивостока в подряснике по колено (у них там все такие, их даже узнают на всей Горе по внешнему виду), уже 17 лет круглосуточно спасающийся на кухне и столярной этого «монастыря рабочих», подтвердит.
[1] http://www.pravmir.ru/svyataya-gora-vseobshhnost-i-unikalnost/
Подробнее...