Краткое вступительное слово.

Автор этих воспоминаний — Ольга Григорьевна Абросова. Она, как и её дочь Екатерина Алексеевна, люди талантливые. Они талантливы художественно — в широком смысле. Красота им внятна, они её видят, любуются и в меру своих возможностей делают зримой, заметной для людей, которые живут рядом, но её не замечают. Смотрю на закладки для книг в церкви, сделанные Ольгой Григорьевной и понимаю, что всё желает этот человек украсить, придать всему приятный, завершённый и благородный вид. Мелочь, сказал бы кто-нибудь, а я возразил бы: всё из мелочей, то есть из не пренебрежённой частицы, из внимательно рассмотренной детали. В нашей Воскресной школе прошла не одна выставка работ Ольги Григорьевны: потешки — написанные красками на бересте иллюстрации к русским народным сказкам; и гербарии — цветы с полей и лугов средней России. И не просто цветы в рамке под стеклом, но продуманные композиции. А дочь каждый свой урок в Воскресной школе — именно вторую половину урока — посвящает искусному, полезному, развивающему детей рукоделию. Чего они только там ни мастерят, вяжут, лепят, режут, клеят. И всё с выдумкой, и со смыслом.

И вот мы с удовольствием предлагаем читателям воспоминания Ольги Григорьевны. О Москве, об уже незнакомом времени, о, так сказать, нравах и обычаях людей, которым мы приходимся потомками, а они — наши родители в народном плане. Они жили-жили, и нас народили. И вот мы — после них народ. Эти мемуары — не узко семейная хроника. Иначе бы зачем и публиковать? Они о жизни возникающей, расцветающей и умиротворённо завершающейся здесь, на земле. Но не уходящей, а переходящей в то, что у Баратынского красиво и верно названо «несрочной весной». И написаны воспоминания простым и ясным слогом. В них наблюдения, сквозь которые ясна эпоха. А это-то и важно и ценно в них. Они, одним словом, хорошо написаны, и тем прежде всего, что в них сохранён дух прошлого — это всегда удивительно, как же это пишущим, или рисующим, или пишущим красками удаётся. Но если хоть как-то сохранён дух — невидимая внутренняя сила текущих дней, — то прошлое уже не прошлое, а тепло, согревающее сегодня; и свет, что всё восходит и восходит над молодостью и надеждой. Над детством бабушки ли, бывшей девчонкой совсем недавно, или девушки, которой дай Бог пройти достойно, чисто и целеустремлённо свой путь в мире, созданном весьма совершенным. Созданном добрым и мудрым, но ещё и колоритным, ароматным и вкусным, где каждая мелочь говорит о том, что она часть великого целого.

И ещё одно замечание или даже предупреждение. Прочитав всё, и особенно сопоставив главу «Пасха» с одной из последних страниц Воспоминаний, начинаешь недоумевать: как же в такой семье, где хранили предания, где любили Церковь, дочь росла некрещёной, и сама уже, в зрелом возрасте, приняла Крещение? А дело в том, что подобный разлад нередок был в годы советской власти. Детей в младенчестве, в первые недели, крестили дома, и не рассказывали им о совершившемся, чтобы не болтали. Я лично знаю несколько случаев, когда взрослый человек становился христианином в 1990-е годы — крестился, исповедовался, причащался, венчался, по-настоящему с радостью воцерковлялся — а потом с изумлением узнавал от какой-нибудь старенькой родственницы, сообщившей о том между прочим, что его дома крестили в три недели от роду.

Прот. Павел Карташев

 Гербарий души моей.

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей,

Они унылые мечтанья живее

Пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

А. С. Пушкин.

Когда твоё чело избороздят

Глубокими следами сорок зим

Кто будет помнить царственный наряд,

Гнушаясь жалким рубищем твоим?

И на вопрос: где прячутся сейчас

Остатки красоты весёлых лет? Что скажешь ты?

На дне угасших глаз?

Но злой усмешкой будет твой ответ.

Достойней прозвучали бы слова:

Вы посмотрите на моих детей,

Моя былая свежесть в них жива.

В них оправданье старости моей.

Пускай с годами стынущая кровь    

В наследнике твоём пылает вновь!

В. Шекспир.

Аграфену Ивановну Журавлёву выдали замуж за Василия Шмелёва в Коломну, в семью довольно богатую, владеющую доходными домами, номерами, рестораном и постоялым двором. В тяжёлое революционное время Аграфену арестовывали, но разрешали ездить в тюрьму со своей периной.

Фамилия Шмелёвых известна в Коломне. Дома и ресторан целы до сих пор. По доносам были арестованы сын Аграфены Ивановны Михаил и его жена Варвара. Ссылку в Сибири они отбыли полностью. После ссылки были реабилитированы и вернулись в Москву. Моя мама — двоюродная сестра дяди Миши — прописала их к себе. И они, бывшие ссыльные, получили московскую прописку.

Дядя Михаил был высокий представительный мужчина, как и все Журавлёвы. Детей у них не было. Шмелёвы часто заезжали к нам в гости. Тётя Варя была доброй хорошей женщиной. Приходя к нам, уже дома у нас надевала красивые серьги, которые почему-то мне очень запомнились: возможно, потому, что мои тёти — мамины сёстры и мама — никогда не носили никаких драгоценностей. Только у бабушки была длинная золотая цепь с иконкой и широкое обручальное кольцо. Как выяснилось, у тети Вари при аресте изъяли эти серьги, но удивительно то, что после реабилитации ей их вернули! И тетя Варя осторожно, в особых случаях, серьги одевала.  

Следующий фрагмент воспоминаний — после слов «…серьги одевала.» — в данной публикации пропущен. Здесь и далее все пропуски, содержащие исключительно семейный материал, отмечаются знаком: /… /.

Семья дедушки Владимира Ивановича Журавлёва, на даче в с. Владычном, на р. Клязьме. Стоит слева: Владимир Иванович, рядом брат. Сидят слева-направо: Анна Михайловна Молокина (Агуреева) и бабушка Ольга Михайловна Журавлёва (Агуреева). 1915 г.

Моя бабушка Ольга Михайловна Журавлёва (1884 – 1974), в девичестве Агуреева, и мой дедушка Журавлёв Владимир Иванович (1887 – 1944) имели пятерых детей.

Августа Владимировна, Гуля, была совсем непохожей на своих сестёр. У Тёти Гули родились две дочери в один день с разницей в три года: Ирина и Лариса. Она говорила, что такие красивые дети, как у неё, родятся только от большой любви.

Тётя Гуля варила жиденькую рисовую кашку и иногда меня угощала. Мне было так вкусно! Мама варила всегда крутую, рассыпчатую кашу.

Сергей Николаевич Салтыков, супруг тёти Гули, отец моих сестёр Ирины и Ларисы, имел польские корни. Человек он был рукодельный, всегда что-то делал или мастерил. У него жил дрессированный кот Васька-Барсик, которого он научил служить и подавать лапу. Дядя Серёжа, когда брился, всегда пользовался одеколоном, а я сильно реагировала на все запахи. У него на ломберном столике всегда стояли одеколоны в треугольных бутылочках: «Кармен», «Кара – Нова», «Красный мак» и др… Одна такая бутылочка, только без картинки, недавно нашлась у нас на даче под домом, и из неё слегка пахло тем временем.

Ирина окончила курсы стенографисток со знанием английского языка. Работала при посольствах в разных странах, вместе с мужем, Евгением Кущевым, секретарём посольства. Детей не имеют. Свою интереснейшую и долгую (сейчас 91 г.) дипломатическую — и не только — жизнь дядя Кущев описал в поэме в стихах, весьма всех удивив: он свободно изъяснился в ней четырнадцатистрочной «Онегинской строфой».

Евгений Кущев снял небольшой любительский фильм «Свадьба в Таганке», о нашей с Алешей свадьбе. Он много рисовал, в основном горные пейзажи, и дарил эти картины.

/ … /

Наш родственник Григорий Иванович Мазуров — отец Гали и Вовы — ушёл добровольцем на фронт и работал сапёром под Москвой. Минировал подступы к Москве в войсках НКВД. Тётя Маруся сдавала кровь для раненых. Кровь тогда брали по пол-литра. Тётя Маруся много раз сдавала кровь, и ей присвоили звание почётного донора.

Родители Григория Ивановича жили в Калужской области деревня Хозниково, потом Горяново. Деревня располагалась на холмах, между которыми протекал ручей, впадающий в Оку. И весной, во время паводка, всё затапливалось водой. Только верхушки холмов с домами оставались как отдельно плавающие островки.

По деревням иногда ходил плотник гробовщик, все желающие могли заказать себе гробик. Заказали себе гробы и родители Григория Ивановича Меланья Федосеевна и Иван Ильич. Хранили их на стропилах в сарае, но когда отец умер, то оказалось, что его гроб сгнил, и отца похоронили в гробе матери. Похоронили их на кладбище в поселке Почеп недалеко от большой, теперь уже совсем разрушенной, церкви. В этот поселок все дети ходили в школу. Там же был и магазин и почта. Меланья Федосеевна и Иван Ильич прожили долгую жизнь.

Но вот однажды Григорий Иванович получает телеграмму: приезжай мама умирает. Он тут же поехал. Но когда приехал, то увидел, что мама жива и в полном рассудке. Тогда он пошёл на почту позвонить в Москву, сообщить о матери и узнать о самочувствии дочери, которая в это время лежала на операции в Яузской больнице. Это был ноябрь 1955 года. Когда вернулся, то мать, в деревне, уже умерла и лежала прибранная на столе. Она и дед дожили до глубокой старости. Меланья Федосеевна ждала сына, чтобы проститься.

О своём прапрадедушке Илье Журавлёве я узнала из надписи на надгробии своего прадедушки Ивана Ильича Журавлёва, по отчеству прадедушки. Год рождения прапрадедушки примерно 1813. Одним из сыновей его был мой прадедушка Иван Ильич р. 1835 – 1905 г.

Памятник Ивану Ильичу вошёл в список некрополя Калитниковского кладбища. Памятник из чёрного мрамора с крестом и надписями, характерными для того времени: «Господи! не суди мя по грехомъ моимъ, но суди мя по милосердiю Твоему.» «Помяни нас Господи егда прiидеши во царствiи Твоемъ».

Во время репрессий коммунистические вандалы срубили и уничтожили крест, а сам памятник вытащили на дорожку для отправки на распилку, для декоративного убранства, строящегося в то время метрополитена. Кто-то сообщил нашей семье о готовящейся акции, и мужчины нашей семьи (мои дядья) поехали на кладбище и поставили его на прежнее место. Памятник они спасли, но крест был утрачен.

Такая же участь постигла многие памятники на Московских кладбищах. До сих пор стоят они спасённые, но искорёженные, без крестов.

Там же в этой ограде похоронены, как говорят, первая жена брата моего дедушки Ионы. Могила утрачена. Белый известняковый памятник, заметно разрушенный (надпись не сохранилась) с кружевным чугунным крестом, вероятнее всего, как мы полагаем, первоначально стоял над могилой жены прадеда Ивана Ильича, Евдокии, рядом с могилой Ивана Ильича слева от него. Могила Евдокии утрачена. Памятник с крестом могли передвинуть к левому краю оградки, где он сейчас и стоит.

Семья дедушки Владимира Ивановича Журавлёва на даче в Красково, 25/7 ноября 1917 г. Слева-направо в верхнем ряду: сёстры Анна Михайловна Молокина и Ольга Михайловна Журавлева; нижний ряд слева направо 1-я Клавдия, 3-я Августа, 4-я Маруся. 

В могилу под этим памятником с - кружевным крестом - похоронен Владимир Иванович Журавлёв мой дедушка и моя бабушка Ольга Михайловна. Рядом находятся могилы моей мамы Журавлёвой Клавдии Владимировны и моего брата Алексея Григорьевича Медведева. А также урна с прахом его сына, моего племянника, сына моего брата, Михаила. В этой же ограде похоронены Анна Петровна и её сын Юра и дочь Тамара Васильевна, Аграфена, Василий, Михаил-Шмелёвы. И ещё два памятника младенцам. Анна Михайловна — сестра моей бабушки Ольги Михайловны в одной могиле с мужем Александром Павловичем Молокиным похоронены с левой стороны от церкви. В эту могилу позже были похоронены Мария Владимировна Журавлёва-Мазурова и её муж Григорий Иванович Мазуров. В этой же ограде находятся могилы Марии Михайловны Агуреевой-бабушкиной сестры, Прохор Михайлович Агуреев, его жена Клавдия и его дети Евдокия и Пётр. Сейчас в эти могилы похоронены их потомки и надписей о том кто здесь был похоронен не осталось.

Бабушкины родители и её дети — Боренька и Володенька, похоронены в начале овражка. Их могилы были потеряны в годы репрессий, когда в этом овраге начали производить массовые расстрелы арестованных, которых привозили на машинах с надписью «МЯСО» по Скотскому проезду — ради конспирации, так как рядом был и есть «Мясокомбинат им. Микояна», в который привозили скотину на убой, на таких же машинах. Потом овраг заровняли слегка. Со временем он осел, зарос травой и деревьями. И теперь там другие захоронения. Сейчас на этом месте построена деревянная часовня. Внизу оврага, почти у самого пруда похоронена Августа Владимировна Журавлёва–Салтыкова, Сергей Николаевич, мама Сергея Николаевича Дарья Антиповна и дети Августы и Сергея Ирина и Лариса.

Папу пришлось кремировать. Потом урну с прахом отца я (по благословению о. Павла Карташева) похоронила на погосте села Васильевского. Там, где он родился, и где похоронены его братья и сёстры, умершие ещё детьми от скарлатины в младенчестве в возрасте 7-8 лет, и где он сам мечтал быть похороненным.

Родители моего дедушки, Иван Ильич и Евдокия, имели пекарню и при ней хлебный магазин с выпечкой, а рядом — небольшой деревянный домик, которые располагались на стрелке улицы Пустой (теперь Марксистской) и Воронцовской, возле Таганской площади. Местность представляла собой ряд ремесленных слобод, заселенных мастерами таганного дела, гончарами и каменщиками, о чем свидетельствуют сохранившиеся до сих пор названия: Гончарные переулки, улицы Большие и Малые Каменщики. Сейчас на месте дома родителей дедушки построена станция метро Марксистская. Когда строили метро, раскопали и осквернили церковное кладбище при церкви Воскресения Словущего в Таганке: везде валялись черепа и кости. Церковь, которая уютно стояла на стрелке между ул. Таганской (Семёновской) и Пустой, была снесена в 1930 г. Её автор — архитектор Матвей Казаков; была построена в 1790 г. В церкви, в начале 19 века, служил известный в Москве протоиерей Александр Иванович Беликов. При нём возник большой приход и целая эпоха высокой духовной культуры и жизни. Протоиерей А. И. Беликов был одним из самых образованных священнослужителей, занимался преподаванием и литературным трудом — ему, в частности принадлежит составление катехизиса. Именно он был первым наставником юного Александра Пушкина в Законе Божием. Барановский пытался отстоять храм от сноса, но ему это не удалось.

Первоначальная церковь Христова Воскресения на этом месте была построена вскоре после моровой язвы: чумы 1654. Тогда улицы буквально опустели: «Воронцовской слободы живых 35 человек, а умре 135». В этой церкви с детства прислуживал наш дедушка Володя. Там же его и крестили. Крёстной его была графиня (имя забылось). У тёти Маруси, по её словам, долгое время хранилось свидетельство о крещении дедушки.                                                               

/ … /

Жили Иван Ильич и Евдокия на Краснохолмской улице (теперь Народная) дом 14 квартира 12, а моя бабушка и дедушка жили в этом же доме квартира 41, а в квартире 40 жила бабушкина сестра Анна Михайловна с мужем Александром Михайловичем Молокиным. Двери на лестничную площадку всегда были открыты, или на цепочке. Я хорошо помню как мы — дети бегали из квартиры в квартиру, и цепочки нам совсем не мешали, т.к. мы все были маленькие и худенькие, и спокойно пролезали под цепочкой. Лестничная площадка была очень большой: мозаичный пол, лепной карниз на потолке, дубовые двери и четыре окна кухонь, выходящие на площадку, с муравчатыми стёклами создавали особый уют, который добавляли широкие каменные лестницы и высокие красивые окна на площадке между лестничными маршами. Их можно было открыть и посмотреть, что делается во дворе.

Вид на Котельническую набережную со стороны Устьинского моста, из Нижних Садовников. Начало XX века.

Дом и сейчас стоит на берегу Москва-реки. Но в то дореволюционное время берега её были покрыты одуванчиками и прачки ходили полоскать бельё на реку, или на протоку. Так называли водоотводный канал со шлюзами — Шлюзовая набережная.

По праздникам приходил дворник татарин в белоснежном фартуке и золотой бляшкой и поздравлял господ. Бабушка давала ему рубль.

Весной открывали окна, и тогда слышно было звон колоколов Храма Христа Спасителя, Кремлёвских церквей, Ново-Спасского монастыря. А по праздникам малиновый перезвон всех, ещё не разрушенных церквей. Когда подросли дети, их стали водили гулять по набережной до Храма Христа Спасителя. Там они отдыхали на ступенях храма и шли обратно. Это было недалеко.

Наши дома назывались Ермаковскими (Флор Ермаков-предприниматель, крупнейший российский благотворитель, ближайший сотрудник кн. Софии Степановны Щербатовой), а выше по улице дом Зуева. За домом Зуева находилась церковь Воскресения в Гончарах — приход улицы. Когда звонили на службу — бежали все дети. Моя мама, старшая из сестёр, несла на руках маленькую Марусеньку и прикладывала её к иконам. Церковь помешала строительству моста и её снесли.

Наш дом был пятиэтажный, он построен в 1900 году, изначально четырёхэтажным. Позднее надстроили ещё этаж. Мы жили на третьем, посредине. Квартиры были необыкновенно красивые. Изогнутые потолки с лепниной, дубовый паркет, высокие распашные двери с медными ручками и комнатами для кухарки и горничной, в которую можно было войти из кухни. На кухне стояла огромная изразцовая плита, а в стене было отверстие в дымоход, для самовара. В доме, в подвале находилась котельная, которая топилась углём или торфом. Там же находились кладовые, для жильцов нашего дома. Газ провели уже после войны. В основном, в военное и послевоенное время, готовили на керосинках, примусах и керогазах. Горячей воды тоже не было. Мыться ходили в бани. Во время войны в нашу баню попала бомба. И нам пришлось ходить в Воронцовские бани. Это было далековато, так как с собой приходилось нести и мочалки, и полотенца, и чистую одежду, а зачастую и тазик. В баню стояла большая очередь, выдавали билетик и маленький кусочек хозяйственного мыла.

/ … /

На Святках бабушка Ольга Михайловна научила нас гадать по сожженной бумаге. А жгли мы её возле отверстия в дымоход. Однажды эта бумага улетела у нас с воем в эту дыру. Было ужасно страшно. Лили воск в воду. А ещё бабушка спрашивала: кто хочет увидеть ч…а. Мы все (Ира, Ляля, Оля) очень хотели. Тогда бабушка закрывалась в своей комнате, а мы в очереди стояли за дверью. Бабушка брала три блюдца и коптила их над свечкой снизу. Наливала в блюдце воды и давала их входящим. Так как в блюдцах была вода, то мы не могли знать, что снизу они закопченные. Бабушка говорила: «Смотреть только на меня и делать только то, что делаю я». Она брала такое же блюдце с водой, но только не закопченное. Окунала пальчик в воду и водила этим пальчиком по дну блюдца с наружной стороны, а потом по своему лицу. У неё то блюдце было не закопченное. Она это делала, до тех пор, пока не добивалась нужного эффекта. Тогда она говорила: « Теперь посмотрите друг на друга!» Если любопытный испытатель был один, то ему предлагалось посмотреть в зеркало. Эффект был разный. Кто-то хохотал, а кто-то и обижался.

Иногда она показывала нам фокус с зеркалом. Открывалась дверь зеркального шкафа. «Фокусник» вставал так, чтобы в зеркале отражалась половина тела, а вторую не было видно. Поднимала шляпу, держа её с невидимой стороны, одновременно надувая щёки и поднимая ногу. Было полное впечатление, что человек взлетает. Ведь стоит то человек на той ноге, которую не видно. Ну а дальше все зависело от артистических способностей того, кто это изображал: можно было трясти шляпой, выпучивать глаза, махать руками, дрыгать ногами, делать рожи и так далее. Мы долго не могли понять, что происходит на самом деле.

Таганский двор. Весна 1946 г. Сёстры Ольга Медведева (автор), Ирина Салтыкова, Лариса Салтыкова. Справа-налево.

Две мои сестры Ирина и Лариса (Ляля) дочери тёти Августы (Гули) жили в соседней квартире вместе с бабушкой. Иногда бабушка собирала нас в гостиной и учила делать реверанс и танцевать: полонез, па де катрё, па де гросс, па де патинель, краковяк, мазурку, польку, танец-Под Испанец. Музыкального инструмента у нас не было, и мы танцевали под счёт или под подходящую песенку:

Птичка польку танцевала, потому что весела — хвост налево клюв направо, вот так песенка была.

На заборе птичка сидела и такую песенку пела: несмотря на старые ботинки, мы танцуем танец кабардинки — пари тури тури асса, пари тури тури асса….

Под Испанец, хорошенький танец, его можно легко танцевать — два шага вперёд, два шага назад, потом повернуться и снова начать.

Наше детство прошло в военное время. В квартирах было холодно, топили плохо. Чтобы хоть как-то уберечь нас от простуды, бабушка сшила нам безрукавки на вате, которые почему-то назывались «подживотниками».

Бабушка всегда ходила в длинной чёрной юбке, свободной кофте чёрного или тёмно-синего цвета, и в темно-синей с кистями, гладкой, тонкой шерстяной шалью на плечах. Волосы у неё были почти серебряного цвета, пучком собранные на макушке, заколотые роговыми шпильками. А на ногах обрезанные валенки, которые она называла опорками. Так ей было тепло и уютно. Покуривала длинные папироски. Они с дедушкой делали их сами. У них была очень интересная шкатулка с приспособлением для изготовления папирос.

Бабушка любила слушать, как дедушка читал ей вслух, кажется, Чехова и Помяловского. Дедушка был очень высокого роста — более двух метров, как и все Журавлёвы. Однажды он что-то делал, присев, и упал навзничь. Лежит и смеётся, как Гулливер, а мы бегаем вокруг и поднять его не можем.

Дедушка работал в кинопрокате фирмы ПАТЭ Макса Линдера, и на шкафу стояла скульптура известного артиста в образе Тома Сойера.

У моей мамы и её сестер была нянька, которая помогала бабушке воспитывать детей. Когда дедушку арестовали, бабушка осталась без средств существования с тремя малолетними детьми на руках. И тогда она решилась идти на приём к М. И. Калинину, всероссийскому старосте. Девчонкам было приказано сразу же вставать на коленки. Просьба была услышана, бабушка спасла деда, его освободили, но здоровье было подорвано. Во время НЭПа у них родились ещё два сына — Боренька и Володенька, которые умерли во младенчестве от воспаления лёгких из-за голода и холода. Бабушка продавала всё, что можно было продать, чтобы выжить, но кое-что сохранилось из старинных вещей, не самых ценных и нужных: помню бильярд с шарами из слоновой кости. Потом пропал и он. Ломберный столик для игры в карты, трости из черешни с серебряными рукоятками. Великолепный альбом для фотографий: кожаный с бронзовой пряжкой и бронзовой накладкой, изображающей трубящего ангела. Бамбуковый поднос, в середине которого панно из засушенных камелий на белом шелке под стеклом. Плётка, сплетённая из тонких полосок кожи, висела на стене, для нашего устрашения. И, конечно, старинные иконы. Казанской Божией Матери — у меня (А. О. Г.), Владимирской Богородицы у Володи. Николая чудотворца — у Ирины. Перед иконами всё время горели лампады. Казанская висела у бабушки довольно высоко. Как потом оказалось, там была встроена маленькая лампочка. Лампадного масла купить было в то время невозможно и для других лампад покупали вазелиновое масло в аптеке.

У бабушки в комнате стоял кованый сундук, покрытый рисунком, как мороз на стекле, серебряного цвета с замком, который открывался большим ключом, со звоном. Такие сундуки использовались для приданного невесты. На этом сундуке бабушка сушила лапшу, которую она делала своими руками. А мы, как синицы, таскали эту лапшу, за что нам нередко попадало. На этом же сундуке я и Ира играли в маленьких зайчиков.

Помню ещё, был граммофон-тумбочка красного дерева с позолоченным орнаментом и большой латунной трубой, которая убиралась в тумбочку. Есть фото, где на этом граммофоне сидит Марусенька (младшая из сестёр) в сафьяновых сапожках, а рядом стоит нянька.

Старинные часы с боем. Буфеты с резными створками, с витринами из толстого полированного венецианского стекла. Однажды мы пришли к бабушке и сказали, что нам нечем копать в песочке. Она дала нам чернёный серебряный совок для торта, который, конечно же, пропал у нас очень скоро.

Когда умер дедушка Владимир Иванович, ему не могли достать гроб по размеру. Пришлось делать на заказ, и почему-то все говорили, что деда похоронили в дубовой колоде. Отпевали его в церкви Успения Пр. Богородицы в Гончарах. Всем в руки дали свечи, а потом остатки велели положить в гроб. А мне жалко было туда их класть, и хотелось унести их домой.

Все взрослые молились, но так, чтобы дети не замечали этого. Только бабушка на Рождество приходила славить Христа, но начинала неизменно плакать, и мы все бросались утешать её. Да мама иногда исчезала из дома, но никто никогда не спрашивал, где она была.

Сестру Иру р. 1934 г. крестили в церкви Воскресения Словущего в селе Васильевском перед её закрытием, скорее всего отец Николай Виноградов, ныне прославленный новомученик. А пока её крестили, дядья, которые приехали в Васильевское как бы на рыбалку, сидели под берегом и делали вид, что ловят рыбу и ничего не знают. Ведь они все были коммунистами. А я родилась в 1937 г., Ляля в 1937 г., Галя в 1931 г., Вова в 1939 г. Мы все остались не крещёными. (См. вступительное слово к эти Воспоминаниям). И окрестились уже в зрелом возрасте, но об этом позже. А пока что бабушка говорила, что сошьет мне розовое платье, так как я была брюнетка, а Ляле голубое — она была блондинка, и окрестит нас, и мы терпеливо ждали и платьев, и крещения.

Во время войны бабушка покуривала махорочку. И однажды мы с Лялей попросили её курнуть, и она дала. Что было — ужас, мы больше никогда не просили.

В 1937 году построили Краснохолмский мост, в трёх метрах от нашего дома, при этом уничтожили древнюю нашу церковь Христова Воскресения в Гончарах. Одели в гранитные берега реку, под окнами устроили таксомоторный парк и повесили транспаранты. На больших красных полотнищах, прямо перед окнами, было написано: «Наше поколение будет жить при коммунизме», «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина вперёд к победе коммунизма». А по праздникам и все портреты политбюро. Я этого понять никогда не могла, с детских лет, но ни у кого не спрашивала: я уже тогда знала, что не всё можно спрашивать, и тем более говорить.

Приходская церковь была уничтожена. В квартиры наши подселили жильцов из очень простых людей.

Одними из подселенцев была семья Бухаркиных. Муж, жена и двое детей. Девочка старше меня на два года и мальчик — ровесник моему брату. Павел Владимирович работал грузчиком в рабочей столовой. Был он большой, грузный, седой и лохматый. С большими руками и ногами. Очень молчаливый и замкнутый. Их место на кухне было на старинной, пищеварочной плите обложенной белыми изразцами. Над плитой было круглое отверстие в дымоход, для самовара. Павел Иванович курил махорку, выпуская дым в отверстие для самовара. Одной рукой он облокачивался на плиту, другую руку держал так, чтобы тень от пальцев падала на пол. А с этой тенью играл маленький пушистый котёнок серого цвета, которого мы привезли с дачи из Васильевского. Его мне подарил дядя Жора Прусов. Его кошка окотилась под поленницей. Котята уже подросли, но вытащить их из-под поленницы было очень трудно. Они кусались, царапались и шипели. Но одного мы всё-таки достали. Дома он спрятался за сундук, ни ел и не пил и всё время шипел. Но голод не тётка и кушать хочется. И постепенно он к нам привык. Сын П. И. Сашка постоянно играл с моим братом в прихожей в лямочку. Это такой грузик, завёрнутый в тряпочку, как в мешочек. Стоять надо было на одной ноге и подкидывать этот грузик другой ногой на счёт, кто больше подкинет без остановки.

Другой подселенкой была маленькая, почти совсем глухая женщина, у которой были глухонемые подруги, они разговаривали на пальцах, а Маша могла и говорить. Хотя и косноязычно, но мы её понимали. Она угощала меня чайным грибом. А во время войны, когда по карточкам вместо мяса давали дрожжи, она угощала меня жареными дрожжами. И я ела, и было почти вкусно. Маша работала уборщицей на ткацкой фабрике. Когда она там убиралась, то собирала обрывки ниток, которых там было очень много. Приносила их домой. Она хорошо и аккуратно вышивала подушечки болгарским крестом и относила их в комиссионный магазин. Их у неё с удовольствием брали на продажу. Это был её побочный заработок. Она давала мне этих ниток и учила меня вышивать. Но у меня так не получалось.

Ольга Медведева. 10 класс. Выпускной. 1953 г.

Семьи разрастались. Выросли и мы, стали взрослыми и житьё в наших квартирах превратилось в мученье. Начались Хрущевские времена. Коренные жители Москвы оказались за чертой города в так называемых спальных районах. Семьи постепенно разрушались. Все разъехались и потеряли связь друг с другом.

Мы потеряли своё гнездо, в котором родились и выросли наши родители, я и мой брат Алексей и мои сёстры Ира и Ляля. Дом наш и сейчас стоит на этом же месте, со стенами больше метра. В нашей квартире располагался ресторан «У Александра». Сейчас весь дом целиком занят Управлением ГАИ. Я к тому времени вышла замуж и уехала в Афганистан с мужем. В нашей комнате оказалось прописано шесть человек: мама с папой, брат с женой и ребёнком и я. И так у всех…

/ … /

ПАСХА

Готовясь к Пасхе, мыли полы, покрывали скипидарной мастикой для паркета и натирали специальными щетками, которые одевали на ногу. Тёрли все по очереди. Занятие это не из лёгких. Дверь была приоткрыта в прихожую, где на стуле сидела бабушка и говорила: «Вот там потри, а теперь вот там»… После натирки полов, в доме оставался лёгкий запах скипидара, который мне очень нравился и всегда напоминал мне о празднике.

Мыли окна, стирали и крахмалили кружевные шторы. На громадный дубовый стол с резными ногами стелили красивую камчатную скатерть. Скатерть была большая, и отгладить её было трудно. Поэтому гладили с помощью специального приспособления под названием рубель. Это делалось так: скатерть, сложенную в несколько раз, наматывали на большую скалку и били по ней специальной доской с зубьями, и катали вперёд и взад. Получалось отлично, но для этого нужен был специальный навык и недюжинная сила. На стенах висели картины художника Шишкина (копии конечно же, не оригиналы) в рамах с позолотой. Диван был покрыт ковром с коротким ворсом бордового цвета с мелким рисунком. Между окнами — большое зеркало с подзеркальником в резной раме. Чтобы зеркало не выглядело слишком шикарным, резные украшения спилили. Та же участь постигла и некоторые семейные фотографии: на фото с дедом бабушка отрезала верх у шляп-цилиндров.

Потом такое же зеркало (целое!) мы увидели в музее квартире Станиславского, а разные полочки и шкатулки в музее Васнецова. Моя кровать была покрыта красивейшей турецкой шалью. Нас одевали если не в новое, то обязательно чистое, тщательно выглаженное. Причёсанные, с лентами в косичках мы готовы были встретить Пасху. В доме становилось торжественно и все затихало в ожидании праздника. Даже говорили все тихо. Когда мы стали постарше нас стали брать на службы. Помню, как мы ходили ночью на службу в храм Успения Пресвятой Богородицы в Гончарах. Стояли на улице со свечами, между болгарским посольством и входом в церковь. Внутрь войти было невозможно. Вдруг начали говорить, что умер батюшка. Шли домой с зажжёнными свечами. Дети мало что понимали. От нас всё скрывалось, чтобы мы где-нибудь не проболтались: из-за боязни ареста.

Успенская церковь в Таганке, в Гончарах. Ныне действующая.

Куличи пекла бабушка. Они были большие, сдобные и тяжёлые. Освещать куличи ходили мы с Лялей в храм Успения Пресвятой Богородицы в Гончарах. У прихожан она называлась Троеручицей, потому что у входа в храм находилась большая икона Божией Матери Троеручицы, и все, проходя по улице мимо, молились Ей и целовали Её. А я все годы учёбы в школе ходила мимо Неё туда и обратно.

Очередь на освещение куличей была до Таганской площади. Мы были маленькие, а куличи тяжёлые. Нам было очень трудно выстоять эту очередь. Освещали куличи болгарские монахи. Одним из них был будущий патриарх Болгарии Максим. Он тогда уже отличался как-то от всех остальных — ростом, статью, красотой просто неземной. Отец Максим поливал нас святой водой так, что мы приходили домой все мокрые.

Сейчас и церковь, и двор и постройки являются Болгарским подворьем. Храм этот, словно драгоценный камень, вкраплен в старые улочки Москвы: чудо гончарного искусства.

Продолжение следует...