Даже после войны /автор описывает 1948-й год, уже не голодный — примечание редакции/ оставались ещё старые привычки. Бабушка питалась однообразно и кушала очень мало, но продукты покупались самые свежие. Так, например чёрный хлеб либо бородинский, либо рижский. Белый — либо калачи, либо ситники по 10 копеек, которые можно было купить в Филипповской булочной на Тверской. Масло — Вологодское в магазине Вологодское масло за Калужской заставой, а сыр Швейцарский. Кофе покупали в зёрнах в магазине « Чай, Кофе» на Маросейке и мололи сами, по очереди, зажимая мельницу между коленками. Это было и неудобно и больно.
За сыром она посылала меня в Гастроном на Таганской площади. Там в отделе сыры работал приятель дедушки, а может быть и его родственник, потому что он был высокий, статный, галантный: не по-советски любезный и похож на дедушку.
В высоком белом колпаке с оборкой наверху, он производил на меня сильное впечатление. Я должна была подойти к нему, передать поклон от бабушки и попросить попробовать сыр. И он, отрезав тончайший кусочек, на длинном ноже, подавал мне через стеклянный прилавок кусочек сыра. Сыр должен был быть не острым и не кислым. Всё это происходило без всяких насмешек и улыбок. Я пробовала и покупала сыр. Мне было около десяти лет.
Магазин "Продукты" на Таганской площади. Фото 1950-е гг.
Гастроном был шикарный. Особенно кондитерский отдел. Цены астрономические. Очередей никаких. Я не любила сладкого, но оформление ...! Коробки с вишнями, синицами, оленями, американские орехи, шоколадные яйца, их почему-то называли бомбами — и всё в бумажных кружевах и лентах — всё это поражало моё воображение. И, конечно, запах. Казалось, что им можно насытиться. Чтобы выйти из магазина, нужно было пройти через гастрономический отдел со своеобразным и ни с чем не сравнимым запахом копчёностей. Колбасы, окорока, сосиски и сардельки. Всё навалено кучами за стеклянными прилавками. А покупателей было очень мало.
Я нюхала всё. Обоняние у меня было очень острое и сохранилось до глубокой старости.
Однажды в лесу я по запаху нашла проросшую луковицу в соседнем овраге. Эта способность передалась и моим детям.
Помню рыбный магазин с огромным аквариумом для живой рыбы. Вода в аквариуме всегда была чистой, прозрачной и было очень интересно наблюдать за рыбами через толстое стекло.
На прилавках в белых кюветах икра разных сортов, страшные трепанги и омары, визига висела на стенах мотками. Помню зеркало, на котором была нарисована рука, указывающая на банку с икрой и надпись: Вкусно, питательно — купите обязательно!
Вся эта гастрономическая роскошь для нас была слишком дорогой, и только на масленицу мама покупала 50 грамм красной икры для нас, и чёрной паюсной для бабушки: она была душистей, да и дешевле. Рыбу почти не ели. Бабушка не переносила запаха рыбы, кроме сома. А если в доме кто-нибудь покупал селёдку, то она ходила с носовым платком и двери рукой не открывала, а только через платок.
На шее бабушка носила длинную золотую цепь, сложенную вдвое, с иконкой, и широкое обручальное кольцо. Были ещё какие-то украшения, но их никто не носил. В конце концов они куда-то делись.
По мере того, как семья разрасталась, чтобы как-то разместиться, Анна Михайловна, сестра моей бабушки, уступила свою комнату моей маме, а сама переехала в соседнюю квартиру к бабушке, в комнату для прислуги. После её смерти, в конце своей жизни в этой комнате стала жить сама бабушка. Комната была светлая, изолированная, что было удобно. Туда я приезжала её навестить и показать правнуков. Квартиры были перенаселены, и людям хотелось иметь свою дверь.
В 1974 году умирает бабушка в возрасте 90 лет. Потом начинается расселение нашего дома в так называемые спальные районы. И мы потеряли родной дом, в котором выросли мы все и наши родители. Когда я попадаю на эту улицу, несмотря на то, что так многое изменилось, а от иного остались лишь очертания, всё мне кажется таким родным и близким до слёз. Даже грудь сжимается от тоски по родному дому.
Недавно, оказавшись в этом районе, Катя, моя дочь, нашла наш дом и двор, и подъезд, и лестницу, но квартиру найти не смогла. Внутри всё оказалось перестроено. А вместо тополя во дворе выросла рябина.
Библиотека №17, в которую я ходила все школьные годы, сохранилась и даже преобразилась: теперь здесь Дом Русского Зарубежья.
Церковь прп. Сергия Радонежского (Троицы Живоначальной) в Рогожской слободе.
Дедушка и бабушка были крещены в храме Воскресения Словущего в Таганке, что стоял на стрелке Семеновской (Таганской) и Пустой улиц (при советской власти — Марксистской), и дедушка там прислуживал алтарником. Там же они и познакомились. А вот венчались они в церкви прп. Сергия Радонежского на площади Прямикова. В этой церкви есть придел Владимира и Ольги, то есть это придел их святых.
Вл. Ив. Журавлёв был в семье любимчиком, венчался с бабушкой без разрешения родителей. Его выгнали из дома, и он сидел под лестницей, пока его не простили. А потом полюбили бабушку, как умницу и красавицу. Высокая и стройная, с прекрасной фигурой и тончайшей талией, с шикарными волосами, густыми, чёрными и ниже колен. Кое-что досталось и нам, девчонкам, по наследству от бабушкиных достоинств.
Чтобы надеть на голову шляпу, бабушка выстригала пряди волос для уменьшения объёма прически. Никогда не говорила «иди». Всегда говорила «ступай».
Рассказывала о том, как в хорошую погоду к дому подъезжала открытая повозка — ландо, и все красиво одетые ехали на прогулку вдоль Москвы реки, на Красную площадь и обратно.
Сестра Владимира Ивановича — Екатерина Ивановна Журавлёва, вышла замуж за Данилина, в известную и уважаемую в Красково семью, и он стал крестным отцом младшей из дочерей Владимира Ивановича — Марусеньки. Иногда летом он приезжал на повозке, запряжённой лошадкой, в Таганку за Марусенькой и Владимиром Ивановичем, и они все вместе ехали в Красково, по дороге останавливаясь возле каждого трактира «попить чаю». А ехали они долго, и Екатерина Ивановна уже выходила на пригорок и ждала их, когда они приедут. Как только они показывались, она качала головой — неодобрительно.
Кто-то из родных — или Данилины, или Федотовы — каждый год присылали нам ёлку. Игрушки были совершенно дивные: из плотной ваты, блёсток, слюды, папье маше и картона. И только совсем мало стеклянных. В основном бусы. А деда Мороза делала сама бабушка. Она была рукодельница. Дед мороз был большой, в голубом шёлковом халате с красными щеками и носом.
Потом появились более современные игрушки. Северный олень, зимовка папанинцев на льдине, дирижабли, велосипед из бус, большие самолёты и танки. Наступали морозы, на окнах появлялись морозные узоры. Я по долгу рассматривала их, и не могла понять, как же так, то появляются такие дивные рисунки, то исчезают.
Если приходилось ехать в троллейбусе или в автобусе, хотелось посмотреть в окошко. И тогда тёплым пальчиком или дыханием протаивала себе маленький глазок. Иногда кто-нибудь прикладывал к стеклу пяточек и тогда на нём оставался след от монетки. Наступало время ожидания праздника.
Анна Михайловна Молокина на прогулке с детьми в лесу. 1913 г. Анна Михайловна первая справа.
Анна Михайловна Агуреева — родная сестра моей бабушки, с мужем Александром Павловичем Молокиным купили три домика во Владычине на Клязьме, чтобы иногда выезжать на природу. Один домик она подарила своей сестре Евгении (тётя Сема). Своих детей у них не было. Анна собирала всех племянниц и уводила их в лес на прогулку. Там она устраивала им трапезу: чёрный хлеб, огурцы и прочую немудреную снедь, принесенную из дома. На обратном пути они собирали хворост и тащили его домой, чтобы затопить печку. Свой домик она называла изобка. Анна Михайловна была старше бабушки и очень милая.
Александр Павлович, а его все дети звали дядючка, любил порыбачить и ходил на пруд ловить карасей. У него был фотоаппарат, что в то время являлось большой редкостью, и он много и с большим вкусом фотографировал, как настоящий фотохудожник. Дядючка, как говорили, был потомственный дворянин. Немного его работ осталось у нас. Но большую часть отдали Данилиным в Красково. В Красково есть краеведческий музей и даже написана книжка об истории Краскова, в которой упоминается семья Данилиных. В их доме, на первом этаже, сейчас дворец бракосочетаний.
Когда девочки стали барышнями, их стали возить на оперу и представления в усадьбу Кусково, в нарядных платьях и шляпах, но это было редко (так как далеко), а вот знаменитый Летний Театр в Малаховке был совсем рядом — пешком дойти. Там, кроме взрослых спектаклей из репертуара Малого Театра, ставили детские спектакли: «Спящая царевна» и «Красная Шапочка и Серый Волк». Играл оркестр. Мама помнила Нежданову.
И Анна Михайловна и дядючка оставили после себя самые добрые, светлые воспоминания.
Сначала умер дядючка, потом тётя Аня. Похоронены на Калитниковском кладбище в одной могиле.
Они практически вырастили и воспитали мою маму, так как своих детей у них не было, а бабушка уже носила под сердцем Августу.
/ … /
Владимир Иванович Журавлёв венчался с бабушкой Ольгой Михайловной в церкви Святого прп. Сергия Радонежского на Андроньевской площади в пределе Св. Владимира и Св. Ольги, их небесных покровителей.
Моя мама Клавдия Владимировна Журавлёва венчалась с моим папой Григорием Петровичем Медведевым в церкви свт. Николая Чудотворца в Котельниках.
Я, Ольга Григорьевна Медведева и Алексей Андреевич Абросов венчались в церкви св. великомученика Пантелеимона в селе Васильевском на горе (там, где ныне посёлок санатория им. Герцена). Венчал нас отец Павел Карташев.
Всех своих детей бабушка крестила в церкви Святителя Николая Чудотворца в Студенцах, во младенчестве.
Я же окрестилась в зрелом возрасте, в годы перестройки, в так называемое второе крещение Руси, в Новодевичьем монастыре. Меня крестил отец Василий Астальский. Там же были крещены мои дети Катя и Алёша, сестры Лариса, Галина, а также Максим (Вовин внук). Вову — Владимира Григорьевича Мазурова и его жену Жанну Николаевну крестил отец Николай в церкви вмч. Пантелеимона в селе Васильевском на горе, где Вова находился на излечении в санатории им. Герцена (Центр реабилитации Президента), а крёстной была моя дочь Катя.
Настоятель Воскресенской церкви в селе Васильевское священномученик протоиерей Николай Виноградов (1876-1937)
Ирина Сергеевна Салтыкова р. 1934 г. сподобилась святого крещения в селе Васильевском в церкви Воскресения Словущего. Её крестил ныне прославленный в лике новомучеников протоиерей Николай Виноградов. Крестили её примерно в возрасте двух лет, то есть в 1935–36 году, а в 1937 году родилась я и Ляля. Нас окрестить уже не успели. Начались страшные годы гонений на Церковь .
Алексей Андреевич крещён в церкви Воскресения Христова в Сокольниках, в младенчестве. Моя единственная внучка — в храме Всех Святых на Соколе.
/ … /
Началась финская война и отца забрали на фронт. Они плыли на барже в Северном море, голодные и замёрзшие. Половина из них погибла от болезней, голода и холода. А когда прибыли к месту назначения, то пищи вообще не было. Зато были замороженные трупы лошадей. А так как отец был и охотником и рыбаком, человеком находчивым и более других приспособленным к разным житейским трудностям, то он догадался варить конину. Ел сам и кормил всех вокруг. Но случайно порезал руку, началось рожистое воспаление, и отца демобилизовали.
Военный билет Григория Петровича Медведева.
Он вернулся к семье и стал работать в военкомате шофёром. Возил военкома. Мама начала в то время работать портнихой на дому.
/ … /
Я помню себя с двух лет. Помню платьице, в котором сфотографирована в этом возрасте, красную шерстяную шапочку с большим помпоном, детскую коляску зелёного цвета, синюю металлическую кроватку со съёмной сеткой из белой верёвочки и жёлтое одеяльце, на котором мама гладила и потому оно пахло жареными сухариками, и я его все время нюхала.
Так как к нам приходило много народа — женщин заказчиц, иногда с мужьями, которым она шила, — то моё любимое место для игры (и чтобы никому не мешать) было под столом. Но стол был огромный с большими резными круглыми ногами. Под столешницей были устроены карманы — приспособления для раздвижения стола. Это был целый дом для моих игр. Вот там-то я всё своё добро и прятала. Однажды бабушка Варвара (папина мама) подарила мне красный воздушный шар, и я каталась на нём под столом на животе по дорожке из солнечного лучика, пока он не лопнул. Мама иногда брала меня с собой на Зацепский рынок. Мы шли пешком по Краснохолмскому мосту до рынка. Рынок был крытый, большой, со стеклянной крышей, похожий на купол. Чего только там ни продавали. Но однажды я потерялась у прилавка с куклами в ярких марлевых платьях с закрывающимися глазами. Меня забрали в милицию, в детскую комнату. На рынке сделали по радио объявление, а я тем временем забавляла всю милицию. Мне не было и четырёх лет. Я рассказала, где я живу и сколько мне лет, рассказывала им стихи, которых знала великое множество. В милиции мне очень понравился деревянный конь, белый, в яблоках. Такого у меня никогда не было. Вскоре меня нашли, живую и весёлую.
Я любила сидеть у папы на руках и гладить его по лысой головке. Череп у него был совершенно необыкновенный, с какой-то выпуклостью на затылке. Я его гладила и говорила: «Это у тебя коробочка»? «Да». «А в коробочке шарики»? «Шарики, шарики», — и смеялся…
Отец очень любил ездить за грибами с Павелецкого вокзала, и когда возвращался, стоял на мосту, там где с моста спускается лестница на набережную. Окна нашей комнаты выходили как раз на эту лестницу. Ставил корзину на парапет и ждал, когда я его увижу. Я ждать его начинала уже с утра, влезала на подоконник и махала руками. Тогда он шёл домой и разрешал мне разбирать корзину. А в корзине всегда для меня были подарки. То веточка костяники, то брусники, то кустик черники или букетик земляники. Какой- нибудь цветочек или шишка, или пёрышко какой-нибудь птички. Когда я стала постарше, он стал брать меня на охоту и даже разрешал мне стрелять из охотничьего ружья. Ружья у него были трофейные, красивые, с разными рисунками, орнаментами и инкрустацией, но для меня они были слишком тяжёлыми.
У папы был сундучок, в котором хранились разные охотничьи принадлежности. Без него я не имела право лазить в этот сундук сокровищ. Там лежали: порох, дробь, картонные прокладки, пыжи, гильзы. Машинка для закрутки патронов. Резиновая подсадная утка, пистоны. Манки, свистки, пищалки и трещалки. Шомпол и масло, и разные тряпочки для чистки ружья. И незнакомый тревожный мужской запах. Стрелял отец в летающие тарелки без промаха. Он брал меня с собой на охоту на рябчиков и вальдшнепов, но я не оправдывала его надежд.
Отец О. Г. Абросовой, Григорий Петрович Медведев. Стреляет из ружья. 1931 г., с. Васильевское
Я была очень слабенькой, да и птичек мне было жалко. Брал он меня и за грибами, в Васильевском. Кроме грибов лес был полон разных трофеев. Снаряды, землянки, эрзац обувь плетёная и войлочная и множество вещей, брошенных немцами при отступлении. Все они вызывали какую-то брезгливость. И сейчас не понимаю людей, собирающих разные немецкие трофеи и хранящих их у себя в доме. Белых грибов было очень много. А у нас был пароль, кто находил белый гриб, тот кричал: как делишки?! Но иногда он уходил от меня очень далеко и предупреждал — не кричи, я сам тебя найду, и пропадал надолго. Ходил он по лесу стремительно, и вдруг оказывался совсем рядом.
Отец любил ходить в кожаном пальто, которое он мазал каким то маслом, чтобы оно было мягким и не промокало. Масло это противно пахло. Возможно — касторка. И любил хорошую обувь, хромовые сапоги на кожаной подмётке, которые были прибиты деревянными гвоздиками в два ряда. А так как кожаные подмётки легко промокают и снашиваются, то на сапоги одевали галоши. Женщины носили ботики на каблучке. А у детей были ботики с бархатными отворотиками на кнопочках или пряжках. Туфли и сапоги всегда оставались чистыми, а ноги сухими и тёплыми. На головах у нас были капоры, которые завязывались под подбородком ленточками. Ушки всегда были закрыты.
Иногда отец брал меня на рыбалку. Он расставлял сети в районе капустников. Капустниками это место называлось потому, что это были заливные луга — колхозный огород, где выращивали капусту, турнепс, огурцы и всякие другие овощи.
Отец заставлял меня загонять рыбу в сети. Я ещё не умела плавать, мне было глубоко и я прыгала, чтобы не захлебнуться, и хлопала ладошками по воде. А он кричал мне: «Давай, давай!» Я старалась изо всех сил помочь ему. Иногда нам попадались лини, мальки которых были похожи на золотые рыбки. Мы их отпускали. Ловили мы рыбу и на жерлицу. Это была палка, которая плавала сверху, к ней была привязана верёвка, к верёвке проволока, на проволоке большой крючок-якорь, на якорь цеплялся живец. К веревке же привязывался кирпич как груз. Время от времени жерлицу проверяли. Иногда попадались такие большие щуки, что жерлицу приходилось искать, она перетаскивала её на другое место. Вёсельных лодок не было, пользовались шестами. Отец опускал шест в воду очень аккуратно, стараясь не плеснуть водой, чтобы не испугать рыбу.
Ещё был способ ловить рыбу на тюкалку. Через реку перетягивалась веревка, к ней были привязаны перемычки, на перемычках, крючок, на крючке живец. В руках у каждого ловца моток с верёвками, которые то сматывают, то разматывают по мере того, куда нужно переместить перемычки. И ходят по берегу, ожидая поклёвки. Попадались и щуки, и жерехи килограммов по шесть. Отец чувствовал реку и очень хорошо понимал жизнь в реке.
ВОЙНА 1941 – 1945 год.
22 июня 1941 года, в воскресенье, мы выехали из Москвы на дачу в Васильевское, на грузовом автомобиле с вещами и большой бутылью керосина. В районе Кубинки машину остановил военный патруль. Сказали, что началась война и развернули машину в обратном направлении. Керосин продали по дороге. В октябре, когда в Москве началась паника и общая эвакуация, отец сказал: Никуда не поедем. Москву не сдадим ! Вся семья, все три сестры со своими семьями остались в Москве. Только моего брата Алексея увезли в этой панике из Москвы со школой. Отец днями и ночами был при военкоме и ничего не знал. А когда узнал, сразу же поехал за ним. Железная дорога была перегружена и царила полная неразбериха. С большим трудом добрался и буквально выкрал его ночью через окно. Заранее с ним договорившись, подошёл к окну, где была его кровать, и позвал его: — Сынок, вылезай, только тихо. Алёша был счастлив, что вернулся в семью. А тот город, куда была эвакуирована школа, был занят немцами.
Противотанковые ежи на улицах Москвы, октябрь 1941 г.
Начались бомбёжки Москвы. По улицам ходили отряды военных женщин, которые водили аэростаты и устанавливали их в небе над Москвой против вражеских самолётов. Так называемая противовоздушная оборона. В центре красили дома в маскировочные цвета. Везде устанавливали противотанковые ежи — сварные конструкции из двутавра, который был приготовлен для строительства дома правительства на месте разрушенного храма Христа Спасителя. Божие вразумление! Всех женщин отправляли на рытьё противотанковых траншей вокруг Москвы.
Заградительные аэростаты над Москвой, декабрь 1941 г. Акварель.
Самолёты старались не сбивать над Москвой, а ловили их прожекторами крест на крест и вели за город, и там сбивали. Зашторивали окна, плотными шторами из чёрной бумаги, накрученной на палку. А по ночам жители, оставшиеся в Москве, перебирались на крыши, и если падала зажигалка (зажигательная бомба), то её хватали большими металлическими щипцами и сбрасывали с крыши или засовывали в специально приготовленные ящики с песком. Мама брала меня с собой. И я сидела за трубой и видела зарево от горящего Зацепского рынка, который немцы разбомбили, приняв его за Павелецкий вокзал. Бомба попала и в бани недалеко от нашего дома. В это время в Москве минировали разные важные объекты, в том числе мосты. Был заминирован и храм Василия Блаженного. Об этом нам рассказал муж тёти Маруси, который непосредственно этим занимался. Так как дом наш находился совсем рядом с мостом, нас переселили на некоторое время подальше от моста на Воронцовскую площадь, в квартиры, из которых убежали жильцы от страха перед сдачей Москвы.
Боец ПВО на крыше дома, в дозоре.
Единственно, что от нас требовалось — сохранить имущество хозяев. Что и было сделано. В этом доме почему-то по подъезду бегали белые мыши с красными глазками. Мальчики ловили их и водили на ниточках как собачек.
Мне было четыре года. Я вошла в комнату тёти Гули — Августы, и увидала на столе развернутую газету. Во всю страницу была написана статья о героическом подвиге и мученической смерти девочки Зои Косьмодемианской и её портрет с короткой стрижкой, в клетчатом платьице, с белым круглым воротничком.
Кто-то из взрослых читал вслух и все сидели и слушали тихо. И было жутко…
Однажды в нашем доме на Народной было отключено электричество, шторы были опущены, кто-то пришёл навестить квартиру включил свет, а он не горит. Пришлось открыть шторы. Опустить их забыли, и выключить свет тоже. А ночью дали электричество и окна засветились. А жильцы-то были выселены. Военный патруль взломал двери. Но они не только выключили свет, но и побезобразничали в квартирах. Ничего ценного там уже не было, но оставался бабушкин сундук, который пытались открыть топором, но не смогли. Хотя дно у этого сундука из тоненьких дощечек. Они не догадались его перевернуть. А у нас украли плетёный сундук с лоскутками, остатками тканей, из которых мама шила платья. Мы, девчонки, в эти тряпочки играли и наряжались.
Начались голодные и холодные военные годы. Дети начали болеть. У нас был свой домашний доктор — Ахметьев. Довольно известная фамилия в медицинской среде того времени.
Он был похож на доктора Айболита. В белой шапочке и халате с белыми усами и бородкой клинушком, с деревянной трубочкой в руках, которой он слушал наши сердца и лёгкие. А лёгкие у нас у всех были неважные. Бабушка перенесла туберкулёз и у нас у всех была предрасположенность к туберкулёзу. Я начала болеть. За время войны я болела воспалением лёгких двенадцать раз. Ноги были покрыты чёрными язвами. К тому же постоянные носовые кровотечения измучили меня окончательно. Я просто истекала кровью почти до двадцати лет.
На стене висело радио — круглая тарелка чёрного цвета из плотного картона. Радио не выключали. Всё время слушали сводки с фронтов и объявления о воздушной тревоге.
В начале мы всё время спускались в бомбоубежище, оборудованное под домом. Пахло свежим цементом и ещё чувствовался какой-то специфический запах, который я до сих пор помню.
Медаль за оборону Москвы, Медведева Григория Петровича.
По радио шли очень интересные передачи. Детские — Оле-Лукойе читала Бабанова. Сказки читал Грибов. Разные забавные истории, детским голосом, рассказывала Рина Зелёная. Музыкальные: Лемешев, Козловский, Александрович, Пищаев, Михайлов, Петров, Нежданова, Барсова, Русланова, Шульженко, Утесов, Елена Великанова, Лядова и Пантелеева и много других замечательных артистов заполняли эфир. Были ещё чудесные передачи под названием Театр у микрофона. Можно было чем нибудь заниматься: шить или рисовать, и в то же время слушать спектакли в исполнении лучших артистов. Я просила у мамы, чтобы она мне что нибудь спела, и она тихонечко напевала — Прощай любимый город. Самым любимым подарком для меня были альбом и краски. Всё было какое-то серое и грустное. Я не помню, чтобы кто-нибудь смеялся. Живых цветов никто не дарил, и я их даже не видала. Но однажды у нас на подоконнике появился горшочек с цветком. Это был ирис лилово-сиреневый. Когда я увидала его, у меня захватило дыхание, а мама сказала мне — не дотрагивайся. Мне казалось, что это что-то волшебное, и что внутри сидит Дюймовочка. Когда цветок отцвёл, мама отнесла его на кладбище и посадила его там. До сих пор в нашей ограде растут фиолетово-сиреневые ирисы.
Как только мы садились за стол пить чай, радио нам сообщало голосом Левитана: граждане, воздушная тревога, просьба спустится в бомбоубежище. Это было так часто и так нам надоело, что мы в нарушение всех правил перестали туда ходить.
Лекарства? Капли Датского короля, с запахом аниса, банки и спиртовые компрессы. Я помню, как я стояла на письменном столе, а мама с папой оборачивали меня в этот компресс из водки. Так как папочка мой был охотник, то он старался добыть нам какую нибудь дичь. Военком давал ему два патрона. И он подстреливал одну ворону ему и другую себе. Однажды зимой он уехал на охоту в Васильевское и добыл лису. Вороны и лисы считались не съедобными, но только не во время голода. Когда варили лису пришёл доктор Ахметьев и спросил: чем это у вас так вкусно пахнет? Ему предложили отведать лисы и он с удовольствием согласился.
Однажды я очень сильно болела ангиной. Меня положили на родительскую кровать, а отец сидел рядом возле меня и говорил: ну что мне нужно сделать, чтобы тебе стало легче ? Говорят, что если съесть лимон вместе с кожей, то поправишься. А я ему сказала: папочка, был бы лимон, а я бы его съела. Он сразу куда-то исчез, а через некоторое время принёс лимон. Где он смог его достать? Это было совершенно непонятно. Но я съела его у него на глазах. Я ела, а он смотрел и морщился и не мог понять, как это возможно съесть лимон.
Однажды он принёс небольшой мешочек с зёрнами пшеницы. Её распарили, но я не смогла её есть, не могла есть ни манную , ни гречневую кашу. Меня просто тошнило от еды. На дне мешочка нашлась пыльная корочка хлеба. Мама выбила пыль, заварила эту корочку чёрного хлеба и съела. Папа редко бывал дома и мама начала работать надомницей — шила для разведчиков масхалаты. Они были такие огромные, что когда их расстилали, то они занимали всю комнату.
Группа разведчиков-лыжников, в белых масхалатах. Такую одежду шила в войну Клавдия Владимировна Медведева, мама Ольги Григорьевны Абросовой.
Было очень холодно и папа где то достал буржуйку, обложил её кирпичом и трубу всунул в дымоход. И вот объявили что в Таганке, в сквере рубят деревья и раздают брёвна. И мама пошла. Дров у нас не было. Она катила брёвнышко по улице до дома. Как она смогла затащить на третий этаж? Но она была без сил. Еле доползла до дивана и легла. Отлежалась и пошла за вторым бревном. Маме было тогда тридцать пять лет. За всё время войны она заработала язву желудка, которая мучила её всю оставшуюся жизнь до конца…
В подъездах свет вообще не горел и было так темно, что не видно было вытянутой руки.
Мама посылала меня иногда позвонить своим заказчицам в соседний подъезд к своим хорошим знакомым. У нас телефона не было. И я ходила. В темноте считала высоченные ступеньки и потом кралась по стенке до нужной двери. На ощупь находила звонок. Однажды в темноте меня кто-то схватил за голову. Меня спас мой помпон. Рука схватила меня за помпон и сорвала с меня шапочку. Я просто молнией взлетела по лестнице и на ощупь позвонила в дверь. Обратно меня провожать никто не пошёл. На этот раз всё обошлось благополучно. Только на шее остался красный след от завязок. Мне было очень, очень страшно, но я не жаловалась, боясь испугать или расстроить своих родителей. Но рассказать о случившемся мне всё-таки пришлось — шапочки то не было. Больше меня не посылали.
В конце войны в 1944 году мне исполнилось семь лет. Это был первый год, когда стали принимать в школу с семи лет и последний год восьмилетних. Получился двойной набор. Школы стали раздельными: девочки и мальчики стали учиться в разных школах. Я была слабенькой болезненной девочкой и мама пожалела отдать меня в школу. Все подруги оказались в школе, кроме меня. Отца почему-то дома не было, а когда он пришёл, то я нажаловалась на маму, и он отвёл меня в школу. В классах оказалось по сорок два человека и было их шесть — А, Б, В, Г, Д, Е. Я оказалась ученицей 1-го класса А. Училась я посредственно, мне было неинтересно, к тому же я серьёзно заболела. Вызвали доктора Ахметьева и он прямо с порога комнаты сказал — это скарлатина. И меня отвезли в Морозовскую больницу. Остригли наголо, потому что волосы были густые и длинные. И мне самой с ними было не справиться, а причёсывать меня каждый день было некому. Утром я увидала рядом с кроватью кусочек серого хлебушка, слегка поджаренного на растительном масле.
Мне очень захотелось этого хлебушка. Но горло так болело, что я не смогла проглотить даже крупинки. Мне приносили передачки. Фарфоровый стаканчик с простоквашей, закрытый пергаментом и завязанный верёвочкой. На стаканчике был нарисован цветочек, так продавали в магазине. И ещё сырковую массу в плетёной из свежих стружек коробочке, а внутри в пергаменте. Пахло Пасхой. Потом долго можно было облизывать эту коробочку, как палочку от мороженого. Меня никто не навещал. Только однажды пришел доктор Ахметьев посмотреть на меня. В больнице я провела больше месяца.
Наша школа была похожа на гимназию. В ней учились только девочки. Ходили все в форме обязательно. Коричневое платье из кашемира и чёрный фартук, коричневые ленты в косы и плотные чулки в резиночку, ботинки или туфли на низком каблучке. По праздникам белые ленты и белый фартук, белый воротничок и манжеты. Отклонения были возможны только в фасоне фартука и юбки, и воротничок мог быть отложным или стоечка. На переменах ходили по коридору парами.
Директриса и завуч в длинных платьях тёмно-синего цвета. Директриса с тёмно-рыжими волосами и большим золотым ключом от кабинета на пальце. Завуч стояла на лестничной площадке и учила нас здороваться. Собирала несколько девочек и говорила: наклоните головку, сделайте небольшое приседание. Так, хорошо — можете идти и т. д. Всё было очень строго. Но мы находили возможность побаловаться. Тогда в школу вызывали родителей. Хорошо и даже отлично я начала учиться только в старших классах, в 8-м, 9-м и 10-м.
ЁЛКА.
Несмотря на войну, нам устраивали ёлку, зажигали ёлочные гирлянды. За ёлкой в лес ездил отец. И привозил её, каким-то чудом минуя все кордоны. Потолки у нас были очень высокие и ёлки были под потолок. Пышные, сказочно красивые, душистые, они наполняли своим ароматом всю квартиру. Устанавливали её в ведро с водой, которое ставили в перевёрнутую табуретку. Всё мылось, начищалось, стиралось, и наряжалась ёлка. Это был какой-то волшебный праздник с огнями, подарками, игрушками, гостинцами. И с дедом Морозом. Мы его никогда не видели, но присутствие его ощущали по подаркам, которые он оставлял под ёлкой, когда мы спали. Ёлки стояли до масляницы. Игрушки снимали, а ёлки пускали молодые побеги.
Генри Мослер. "Рождественское утро".
Родители уходили в соседнюю квартиру к тёте Гуле встречать Новый год, а нас укладывали спать. Однажды мы с братом проснулись ночью и увидали зажженную ёлку, а под ёлкой подарки. Сидел большой плюшевый заяц и держал в лапах маленькую моторную лодочку. Мечта всех мальчишек. В эту лодку был вмонтирован маленький бачок с водой, а под ним специальное отделение, куда клали таблетку сухого спирта и поджигали. Образовывался пар, который через специальное сопло вырывался наружу и лодка начинала буквально носиться по воде. Конечно же, прямо ночью, не дожидаясь родителей, мы наполнили таз водой и гоняли эту лодку до утра. Занятие это было небезопасное, но брат был на восемь лет старше меня и всё обошлось благополучно. Как это было здорово! Тёмная комната, освещённая светящейся разноцветными огнями ёлкой, мы одни, и всё было таинственно и радостно.
Помню ёлку у Мазуровых (у тёти Маруси — младшей сестры моей мамы) с громадными стеклянными игрушками и застолье — жареная картошка с яичком. И всё. У тёти Гули — Августы тоже наряжалась ёлка, там игрушки были ещё бабушкины.
/ … /
Заканчивалась война и разрешили продажу муки без карточек. Целыми днями стояли в очередях. Очереди переписывали, ставили на ладонях номера чернильным карандашом и делали переклички. Потом такие же очереди стояли за подписными изданиями. А теперь эти издания даже букинисты не берут. Из-за того, что текст искорёжен был советской цензурой. Особенно Лесков, Достоевский, Паустовский.
Подробнее...