… Когда я впервые задумалась о христианском пути художника Михаила Шварцмана (1926−1997), знаменитого авангардиста, создателя школы, то против всякого ожидания и как бы помимо воли в памяти всплыло следующее.
… Мне десять лет и я впервые в Ленинграде у престарелой моей родственницы. Меня поразили тогда иконы в темной глубине ее комнаты, лампада, — все это было вне привычного советского обихода и манило каким-то одухотворенным уютом. Я, разумеется, тогда такими формулировками не пользовалась, но ощущала и иконы, и лампады, и разговоры прабабушки как что-то драгоценное, заветное, сказочное. Не знаю, почему запомнился такой эпизод из ее разговоров — а рассказчицей она была отменной, умела интонацией артистически расцветить любую частность: «Как-то в церковь пришел еврейский мальчик. И уж так молился! Так молился!»
И ничего больше. В моей советской семье, интернациональной и атеистической, как тема еврейства, так и тема христианской веры не затрагивались. Но этот образ — еврейский мальчик, пламенно молящийся в православной церкви — запомнился как нечто исключительное, необыкновенное, экстравагантное даже.
Теперь, очень много лет спустя, «когда все стало можно» и религия как будто бы не гонима, можно было бы, кажется, не акцентировать, не нажимать на эту проблему (путь иудея в православие, трудность и неординарность этого пути). Стали широко растиражированными, «вышли на улицу», как говорил по другому поводу Достоевский, великие слова апостола Павла «несть ни эллин, ни иудей».
Бойкие журналисты используют их в том числе и по поводам, совершенно не идущим к делу, и тем самым проблему — в ее духовном аспекте — как бы и вовсе снимают. Мол, все народы равны. Апостол и не думал отстаивать такую самоочевидную вещь.
Он продолжал: «… ни мужеский пол, ни женский, но всё и во всём Христос». То есть, погружаясь в купель Христову, ты становишься народом Божиим, где одна личность не равна другой (ибо у каждого своя функция и роль в этом огромном сообществе), но все больше, чем едины, все составляют одно тело…
Трудность, однако, остается — и для иудея, и для эллина. Первый должен, как ему видится и чувствуется, не изменить пути отцов, нести тот венец избранничества среди мятущихся языческих народов, которым увенчан Израиль со времен Моисеевых. (Разумеется, современный секулярно настроенный человек так не думает, вернее, не формулирует. Но нередко это живет в нем подобно обмену веществ, подобно току крови — бессознательно.)
Недаром мать Михаила Матвеевича, Рахиль Исааковна, когда сын собрался жениться на русской (крещеной), говорила — наверное, ревниво и с тревогой: «Две нации на одной подушке не спят», «да она тебя в свою веру перетащит…» И это — при том, что невестку потом полюбила. А главное, при том, что сама же когда-то отказалась подвергать новорожденного сына обрезанию (у нее еще прежде от сепсиса скончались два младенца).
Рисунок Елены Флёровой
Значит, религиозные предписания для этой женщины были уж не столь обязательны? Были почитаемым обычаем, но которым в крайнем случае можно и пренебречь? А вот поди ж ты! В нас живет — нередко — безотчетно, глухо, но упорно, как ток крови, наследие отцов. И уж тем более — наследие такое могучее, такое требующее всего человека, такое… неотменяемое, как иудейское религиозное наследие, слитое с национальным самосознанием!
Надо полагать, что для Михаила Шварцмана в разных ситуациях его жизни закон был не писан. Вернее, писан, но только самый главный, самый существенный… Как это сказать лучше? Вот в романе Достоевского «Идиот» героиня говорит: существуют два ума, главный и неглавный. И хоть о вас говорят, князь, что вы… ну, больны умом, но самый главный ум у вас есть.
Я очень далека от сравнения Михаила Матвеевича с героем Достоевского. Я только хочу сказать: и в своих живописных композициях, «Иературах», он смог подняться над частным, фигуративно-конкретным, принадлежащим «жизни, как она есть», и в деле духовного выбора он смог найти нечто наиболее существенное. Видимое с той высоты, с которой даже род и традиция смотрятся пусть важными, но частностями.
Апостол Павел, который свидетельствовал, что готов погибнуть с братьями, тех же братьев призывал в «Послании к Евреям»: «Итак, братия святые, участники в небесном звании, уразумейте Посланника и Первосвященника исповедания нашего Иисуса Христа, Который верен Поставившему Его, как и Моисей… Ибо Он достоин тем большей славы пред Моисеем, чем большую честь имеет в сравнении с домом тот, кто устроил его. Ибо всякий дом устрояется как-либо; а устроивший все есть Бог. И Моисей верен во всем доме Его, как служитель, для засвидетельствования того, что надлежало возвестить. А Христос, как Сын, в доме Его. Дом же Его мы, если только дерзновение и упование, которым хвалимся, твердо сохраним до конца» (Евр., 3; 1−6).
Вот эту-то связь между обещанием и исполнением, Ветхим Заветом и Новым, Моисеем — служителем в доме и Христом — устроителем дома, Тем, о Ком свидетельствовали пророки, смог увидеть, пережить и воплотить в своей жизни и искусстве Михаил Шварцман.
Но до этого, до апреля 1970-го, когда Михаил Шварцман принял святое крещение от о. Георгия Бреева в известном московском храме Рождества Иоанна Предтечи на Пресне (храм никогда не закрывался, хоть и грабился большевиками, хоть и был лишен звона в 1930 году), — итак, до этого крещального апреля еще надо было дойти. Окончательная решимость, понимание цельности пути от Ветхого до Нового завета должны были вызреть в душе…
Были и сложности того рода, через которые проходит взрослый, сознательный человек, выбирая путь веры. Кажется, будто ты постиг главное, ты уже веруешь, — и всякое посредничество тут излишне. «Вера в душе» — один из сильнейших соблазнов, подстерегающих новообращенного. Недаром за недолгое время до крещения художник обронил: я ведь и так крещен Духом Святым, зачем еще что-то?
Он был прав только в том смысле, что Дух вел его по Своим неизреченным путям, посылал ему обстоятельства и людей. Он пробуждал те чувства и побуждал к тем поступкам, которые пестовали готовность быть со Христом, стать Его вполне, окончательно, отложив всякие умствования. До крещения, в 1960-е, зародилась концепция «иератической живописи»: «Человек в жизни своей творит икону себя и перед лицом смерти он оставляет иконный след себя во гробе. Это как бы духовное рождение в смерть». Разве самый православно мыслящий человек не подписался бы под этим?
А встречи с разными людьми — от Евгения Шифферса (1967), ставшего умственным гуру многих интеллигентов, и в то же время человека путаного духовного пути (о. Александр Мень говорил о нем как о «находящемся в прелести»), и вплоть до схиархимандрита Саввы из Псковских Печор (кстати, прозревшего в Шварцмане его духовную значительность)?
А особенное внимание, которое было у Шварцмана к иконам: он еще до крещения обрел несколько досок в деревне, у односельчан жены, и потом бережно их реставрировал? А его просьба к жене в трудную минуту их совместной жизни: «почитай мне Псалтирь»?..
Эти и иные события, мгновения, впечатления, значительные и мимолетные, судьбоносные и как бы прошедшие «по касательной» к биографии художника, в конечном счете послужили одному: созиданию религиозного мировоззрения. Мировоззрения, без которого Шварцман и мастером стал бы совсем другим.
И еще одно обстоятельство, может быть, важнейшее. Россия. Для Шварцмана она никогда не была «этой страной», наверное, даже тогда, когда условия несвободы толкали его к эмиграции. Жена тогда от него слышала чуть не ежедневно: «Нет, надо валить»… Каким же чудом этому человеку, никогда не отказывавшемуся от своего еврейства, была открыта великая тайна? Тайна русскости, о которой говорил Достоевский: можно быть вполне русским, если ты православный. И таким русским ощущал себя этот красивый семит со средиземноморским пылким темпераментом, хорошо помнивший о своих корнях!
Нас гонят
из России
Но кто?
Леса, поля, реки
Не гонят нас.
Отовсюду, всегда
Гонят злые.
……………………………………………………
Россия! Я без памяти
Люблю тебя.
Кто возлюбил Бога
Тот часть Его.
Кто возлюбил Россию
Тот весь ее.
Облака, воды! Вы бежите в нас,
И над нами, но вы
Гоните нас из России
Только в небо.
Поразительно, как это свидетельство о «России — небесной родине» напоминает строки Цветаевой, посвященные Рильке: «На Руси бывал — ТОТ свет на этом/ Зрел…»
Вспоминается и свидетельство человека, ни судьбой, ни характером на Шварцмана не похожего: Иосифа Бродского. Он говорил: «Я — еврей. И русский поэт».
Но свидетельство Шварцмана больше, потому что духовнее.
Подробнее...