Прага была доступна многим и в советское время. Ну, многим-немногим, но тем, кто посостоятельнее, например, средней руки работникам идеологического фронта периода зрелого застоя — безусловно. Теперь она для нас — открытый город, и это, конечно, замечательно (хотя несмотря на свободу передвижения столько у нас сегодня людей, которым совсем не до Праги, не до Рима и Мадрида...) Но я все-таки о Праге, вернее, о пражских ощущениях. Не о фактах, а о веяниях.
Нет, но все же — сначала факты, тот минимум поверхностных фактов, который мне, туристке, стал доступен во время поездки (чудесный у нас был сопровождающий, из русских чехов: его предки владели фабрикой в Киеве. В русской земле упокоился и прадед-страдалец нашего экскурсовода Бориса. К слову: на Украине сейчас все еще обретаются до двадцати тысяч чехов, и приходится им сегодня несладко.) Борис нам сообщил, что официальная религия чехов — атеизм, верующих — два процента от общего числа населения. Так аукнулись гуситские антипапские войны ХV века и насильственная рекатолизация ХVII-го.
«Невольник — не богомольник», и вот обаятельный народ, даровитый и упорный (смогли же чехи, даже вступив в Евросоюз, отстоять свою крону. И образование у них бесплатное, и воду можно пить из-под крана, и стратегически значимые промышленные объекты контролируются государством. И сельское хозяйство, и местная холеная природа — смотришь на них как на чудо: возделанные поля, на которые выходят косули!), так вот, народ, живущий на водоразделе германского и славянского миров, оказывается, народ неверующий. Как-то мне это было неожиданно, и сам облик Праги словно бы свидетельствовал об обратном.
В конце концов, атеисты они или нет, это уж чехи как хотят, это их дело. Я, собственно, не о них, а о нас, плавающих и путешествующих. Какими бы ни были современные чехи, а их столица мистична, закоулочна и всхолмлена, рыцарственна, средневекова, готична, барочна, поэтична... а для образованных и частично образованных русских тут еще витает тень Цветаевой и русской эмиграции. Но как активно, как напористо все это культурное наследие потребляется, можно сказать, поедается и переваривается путешествующими толпами! Это просто поражает! Вот знаменитые часы на ратуше, каждый час в момент боя собирающие фотографирующую, нет, гораздо лучше сказать — снимающую толпу. Снимающую, то есть стремящуюся снять пенку с увиденного, снять — и увезти с собой, сделать своей, сберечь для личного употребления.
Прага. На Староместской площади. "Фотобанк Лори".
Итак, часы: куранты бьют, фигура Смерти звонит в колокольчик, в окошечках наверху появляются чередой фигуры двенадцати апостолов, благословляющих каждый час жизни, но только прожитый недаром и со смыслом. Толпа на Староместской площади при этом аплодирует, разумеется, снимает, пары обнимаются-целуются с каким-то даже надрывом, словно не успеют сделать это позже, словно делают это то ли в пику окружающим, то ли в пику грозящему с башни скелету; все расходятся по кафе, магазинам и музеям, отправляются на Карлов мост, в Вышеград, некоторые — в Пражскую оперу, кстати, настоящий королевский театр по легкой роскоши своего убранства.
В Прагу приезжают, чтобы смотреть и есть. И еда тут великолепная, гастрономические впечатления совершенно под стать другим впечатлениям от этого великолепного города. Сейчас принято фотографировать и выкладывать в сеть изображения разнообразных блюд (можно было бы поделиться соображениями, почему это делается, но сейчас не буду. Наверное, люди смутно чувствуют, что каждая частность их жизни принадлежит вечности, и вот так, пусть пародийно, пусть неумело стремятся остановить мгновенье.) Я это к тому, что в Праге фотографируют не только себя рядом с памятниками старины, но и то, что подается в ресторане.
Пришлось наблюдать, как скромного вида немолодая женщина-азиатка, быть может, тайка, дождалась, пока ей принесли местный суп-гуляш в котелке из хлеба (и ручки из хлеба, и крышка тоже), и прилежно его стала фотографировать. Потом, наверное, съела его; я уже не смотрела.
Как известно, стихотворение Лермонтова «Дума» начинается: «Печально я гляжу на наше поколенье...», то есть между лирическим героем и «поколеньем» осуетившихся современников предусмотрена некая критическая дистанция, позволяющая издалека наблюдать пороки общества. Но у поэта хватило любви к правде, чтобы больше это «я» не употреблять и сменить его на устойчивое «мы»: «И ненавидим мы, и любим мы случайно/ Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви...» Дистанция снята, то, что видишь вокруг, есть и в тебе. Иначе бы ты не различил непричастное к тебе, незнакомое, не марающее и твою душу.
Тут, наверно, единственная черта сходства между мной и Лермонтовым. Я тоже вижу в туристическом шторме, омывающем мир, свои черты, узнаю свое. И думаю: то, что я тут написала, — это несколько штрихов коллективного портрета нашего современника, туриста по определению, человека, потребляющего, как шелкопряд, все, что ему предлагает жизнь, от художественных впечатлений до блюд местной кухни. Такой вот тривиальный вывод у меня напрашивается.
Человек — странник, и всегда был таковым. Но вот что-то произошло с нашим странничеством, что-то лишнее, что-то неладное.
... Не думайте, я очень, очень люблю путешествовать, и при первой возможности снова отправлюсь куда-нибудь.
Но и эти случайные, необязательные мысли все же останутся при мне. Они какие-то навязчивые.
Иллюстрацию "Астрономические часы на Староместкой площади Праги" предоставил "Фотобанк Лори".
Подробнее...